М.Т. Мазуренко © 2012

Утраченная Колхида

Глава 1. 1878 -1921. Эпоха раннего освоения Колхиды. Под патронатом Русской империи || Глава 2. 1921-1946. Советизация Грузии. Коллективизация. Отечественная война || Глава 3. 1947-1954. Отрочество и юность || Глава 4. 1954-1960. Мои университеты || Глава 5. 1960-1984. На Зеленый мыс наездами || Глава 6. 1984–1988. Снова на Родине || Глава 7. 1989-1991. Одна на Родине || Глава 8. 1992-1993. Лето с Андреем. Шторм || Глава 9. 1994–2004. Последние приезды

Тетка устроилась на работу медсестрой (врач в штате не был предусмотрен) в чайтехникум. Ни ясель, ни детского садика рядом не было.

За маленьким Олегом смотрели няни. Одна сменяла другую. Это были молоденькие девочки, которые приезжали с послевоенного голодного севера. Первая, Паша Музыка, быстро вышла замуж за военного и уехала.

1947 г. У домика на конце площадки.
Он обвит мелкой душистой розой. Слева направо:
мама (Вероника), муж Паши Музыки, Паша, Майя Генриховна.
Внизу я и бабушка Мадлен

Вторая нянька, цыганка Фаина – маленькая, смуглая до черноты, любила петь.

Ее своеобразный репертуар очень интересовал меня. Она, например, пела «Ты божество, ты мой кулыж». Что такое «кулыж»? – спрашивала я.

Было много песен блатных. Я тоже очень любила петь с самого детства.

С Фаиной мама и тетка поссорились, она со скандалом и обидой ушла. Стала работать в санатории ВЦСПС уборщицей. Там и проработала до самой старости. Жила на хоздворе. Я изредка ее видела. С теткой и мамой она никогда не общалась.

Последняя нянька – Катя Шеменева была родом с хутора Чернышова на Кубани. Оттуда на Зеленый мыс приехало несколько человек. Некоторые осели: например, Феничка, уборщица в чайтехникуме. Она дружила с теткой. У нее подрастала маленькая дочка Катя Звягина.

С Катей Шеменевой, некрасивой, конопатой и неразвитой девушкой, старше меня года на три, я ездила летом пятидесятого года на Кубань.

Маленький Олежка был красивым мальчиком с кудрявыми золотыми волосами.

Когда ему исполнилось два года, нянек больше не держали. Мама стала водить Олежку в детский сад. Иногда несла на плечах по тропинкам вверх на гору, потом до жилого дома в центре ботанического сада, где находился детский садик. Путь не близкий. Под вечер так же добиралась с малышом обратно. Сейчас, на старости лет, я и представить не могу, до чего же это было трудно. Но мама была молодой, сильной. Племянника очень любила.

Главной кормилицей оставалась корова. Однако тетка к ней никакого отношения не имела. Она вообще была далека от сельских работ. Даже цветов вокруг дома не выращивала. А у мамы перед окном всегда были великолепные клумбы. Летом расцветала лилия красивая. (Это ее официальное название). Розовые в крапинку лепестки с запахом ванили.

Многие цветы сохранялись со времен прадедушки. Мамина половина выходила на площадку, а теткина – на противоположную сторону. Из ее окна открывался вид на мандариновый сад Карелиных и платан за воротами. Перед окном была маленькая площадка без растений.

Пока Олег рос, не дай Бог было сделать ему хоть какое-то замечание. Тетка бросалась на защиту, как тигрица и кричала: «Он у меня единственный!».

Рядом с чайтехникумом, на совхозной плантации, в одноэтажном домике жила семья Павличенко. Так и говорили: «Многодетные Павличенко». Детей у них было более десяти. Муж и жена работали в совхозе. Все дети – красивые, как на подбор. Часть голубоглазые – в отца. Другие с карими глазами – в мать.

Однажды несколько детей Павличенко оказались у нас на шушабанде. А у Олега в руке была шоколадка. Тетка Майя попросила Олега угостить ребят. Но он отказался и на глазах у голодных детей стал есть эту шоколадку.

У тетки был любовник из местных – низенький грузин, который работал в техникуме. Однажды она взяла меня с ним в горы, в Гурию, работать на винограднике. Мы долго ехали на пригородном поезде за Озургеты. Потом долго шли в горы. Пришли в большой дом, когда было уже поздно. Ночью светила луна. Я не могла заснуть – хотелось пить. Встала, налила себе из графина. Думала – вода, а оказалась крепчайшая местная водка, чача.

Я привыкла к тому, что у нас на Зеленом мысу виноград вьется на высоких деревьях, а здесь виноград рос рядами, грозди висели на шпалерах, подвязанные драценой. Мы долго собирали кисти в большие годоры – корзины, которые носят мужчины за спиной, словно рюкзак. Совсем недалеко от Зеленого мыса, а жизнь совсем другая.

Мама ездила в Тбилиси в коллектор за новыми книгами. Прислала телеграмму: «Встречайте, купила козу». На самом деле мама купила для Майи бормашину. Она ведь по профессии врач-стоматолог, хотя и с незаконченным образованием.

Бормашину поставили в комнату к тете, и она иногда лечила больных, вырывала зубы, гордясь своей силой. Ржавые клещи лежали рядом. Но Майя не любила этого дела и скоро забросила его. Бормашина с длинным клювом долго стояла на задворках сада, словно маленький динозавр. Много лет спустя я нашла ее, жалкую и проржавевшую, на заднем дворе и приспособила как оп ору для вьющихся цветов.

Новые соседи

В 1947 году произошло знаменательное событие – раздел земли.

Землю Зельгеймов разделили на несколько наделов.

Моя тетка, недавно приехавшая на Зеленый мыс, получила самый плодородный и хороший участок – мандариновый сад на южном склоне. По закону ей, как и маме, полагалось 15 соток. Маме же досталась голая площадка перед домом, она ведь вышла из колхоза. Кроме того, в ее надел вошла площадь под домом и 19 мандариновых деревьев на склоне, тогда как на теткином участке было более 100 деревьев. Сестры оказались в неравных долях. Мама стала бедной, у нее был только вид на море. Тетка была богатой – мандарины приносили большой доход.

Позже, когда я спрашивала маму, почему так получилось, она отвечала: «Аинька, как же иначе? Разве можно без площадки, без бука, без вида на море?» И я ее прекрасно понимала. Зеленый мыс без площадки, без вида на море и для меня не Зеленый мыс. Хотя бы в воспоминаниях.

Земли Зеленого мыса были уже давно распределены и поделены. Выше нашего дома вся Карелинская дача с огромным мандариновым садом и чайными плантациями – это земли чайтехникума. Там практиковались студенты, осваивая агротехнику субтропических культур. Бывшие земли китайца Ляо Джин Джао отошли Махинджаурскому совхозу.

На Зеленом мысу те, кто остались при Советской власти и не имели роскошных каменных домов, вступили в колхоз, сохранили за собой большие мандариновые сады. Например, Васильевы или наша соседка тетя Катя – вдова Павла Гетмана. Она не выходила из колхоза и продолжала числиться колхозницей, хотя после войны уже не было колхозных участков, которые нужно было обрабатывать. Колхозники обрабатывали только свои наделы, свои сады. Не выйди мама из колхоза, она могла бы быть обладательницей всего мандаринового сада, всего надела, ранее принадлежащего ей. И могла бы на деньги, полученные от сдачи мандаринов, прекрасно обеспечивать себя. Так и делали все новые соседи, получившие в 1947 году остальные части горы Зельгеймов.

Мама осталась на голой и неплодородной площадке, выровненном холме, предназначенном в свое время для строительства барского дома. А склоны горы получили активные и пронырливые люди, которые быстро построили себе каменные дома, посадили мандарины и получали хороший доход.

Одним из новых соседей был врач Георгий Гаврилович Хечинов. Ранее Хечинян. В Батуми обожают лечиться. Несколько врачей – местные знаменитости. Их фамилии знают все: Чарквиани, Харитиди, Хечинов, а также Гигиенишвили.

В романе Ильфа и Петрова «12 стульев» фигурирует Гигиенишвили «бывший князь, а ныне трудящийся востока». Мне казалось, фамилия Гигиенишвили вымышленная. Ничего подобного. Бывший князь – вполне реальное лицо. С его сыном Гоги, Георгием, мы еще встретимся.

Гинеколог Георгий Гаврилович Хечинов среди врачей был самым известным. О нем говорили с придыханием. А ранее, в двадцатых годах, когда слава Хечинова только набирала силу, он был не Хечиновым, а Хечиняном. В семидесятых же годах он снова изменил свою фамилию и стал Хечинашвили. Сегодня уже никто не помнит, как звучала фамилия в начале, а затем в середине ХХ века. Теперь только Хечинашвили.

Хечин у осетин означает традиционный пирог с мясом или сыром. Каковы изгибы и метаморфозы этой фамилии в прошлом, проследить сегодня невозможно, но в течение ХХ века она менялась трижды и по вполне объяснимым причинам.

Хечинов, житель города Батуми, получил крутой склон за нашей площадкой, где раньше была большая роща мимоз и бананов, окружающая беседку. Видимо, за большие врачебные заслуги. Быстро, в течение двух лет, там была выстроена вилла с красивым балконом и гаражом. Она так и осталась летней резиденцией. Георгий Гаврилович приезжал на Зеленый мыс редко. За апельсиновым садом, разбитым на террасах крутого склона, присматривал садовник. Сын Хечинова – Леван – устраивал набеги на виллу для пьянок и непристойного веселья.

Вилла Хечинова – единственный особняк, построенный на всем Зеленом мысу в советские времена, который отличается хорошим вкусом.

На горе Зельгеймов выхлопотали себе наделы два сотрудника ботанического сада: Тамара Ясоновна Деметрадзе и Сулейман Авдишвили.

Тамара Деметрадзе из Гурии. Грузины котируются выше чем аджарцы,хотя живут в Аджарии. Тамара Ясоновна работала сначала лаборанткой, затем научным сотрудником биохимической лаборатории. Ниже среднего роста, маленькая, щуплая, с круглым конопатым лицом. Благодаря упорству, высидела кандидатскую диссертацию, к большой гордости своей семьи. Оказалась весьма хозяйственной. Участок ей достался не самый лучший, на северном склоне. Там, где когда-то шумел буковый лес и струился прозрачный родник.

Сулейман Авдишвили – аджарец средних лет со слащавым лицом. Когда смотришь на него, кажется, что он постоянно улыбается. Такая специфическая мимика. Работал садоводом в ботаническом саду, где приобрел хорошие навыки и знания в садоводстве. Однако говорили, что он ябедник и доносчик. Поэтому его все боялись. Когда я студенткой работала в ботаническом саду в семенной лаборатории, верхолаз Трифон Уплисович – безобидный старичок, рассказывал мне, как Сулейман Авдишвили, ранее живший с ним по соседству в жилом доме ботанического сада, написал на него донос. В доносе говорилось, что Трифон украл казенное удобрение и хранит в сарае. Пришла комиссия, но обнаружила только накопленную для огорода золу.

Еще два соседа-аджарца получили наделы на земле моих предков. Это Осман Джиджавадзе. Он родом из верхней, горной Аджарии. У его брата Темури – дом в ущелье, граничит с дачей Карелиных.

Осману досталась вся нижняя часть горы на юг, ниже мандаринового сада тети Майи. Место, где я пасла корову, барана и наблюдала пауков. Там маленькая избушка, в которой живет Осман с молодой женой Зекие. В непрочной избушке утоптанный земляной пол. Перед избушкой стоит обувь. Это вырезанные платформы из дерева ольхи. Похожи на французские деревянные сабо, но без верха и только с одной перепонкой. В избушке очень чисто. Блестят тазы. Зекие в длинном платье. Лицо повязано марлей так, что нижняя часть его закрыта. Такие полузакрытые лица в аджарских семьях у женщин тогда встречались часто. Но вскоре эта многолетняя традиция исчезнет.

Через несколько лет в верхней части надела, на границе с участком Кати, Осман выстроит большой просторный каменный дом.

Ибрагим Брунджадзе получил участок ниже Хечинова, на западном склоне. Это высокий пожилой человек со странным, отсутствующим выражением лица. Слывет ярым магометанином. Всегда перебирает четки. Он, так же, как и все получившие наделы на холме Зельгеймов, построил себе каменный дом.

Все дома добротные, но одноэтажные. В те ранние времена гигантов из цементных блоков еще не было.

Все новые соседи смотрели снисходительно на сестер Веронику и Майю, не отгородивших свои наделы даже самым скромным забором. Сулейман Авдишвили – человек хозяйственный. На земле, граничащей с площадкой и по старинке названной междудорожьем, он поставил ульи. Хотел прибрать и эту землю к рукам, но постеснялся. Это пространство числилось за Вероникой и зарастало бурьяном. Выше него в свое время шла тропинка. Пространство между ней и аробной дорогой – междудорожье. На обочине тропинки прадед посадил в ряд кусты гортензий. Летом, в июне, за синими шарами соцветий не видно было листьев. В жаркий день на солнце цветы никли, а к вечеру яркие лепестки расправлялись.

Катин дом, как и прежде содержался в чистоте и порядке. Перед домом клумба с цветами была всегда ухожена.

Второй муж Вася Щепетов вернувшись домой после войны стал верным помощником в ведении благополучного хозяйства.

В конце сороковых, почти одновременно с разделом земли на китайской даче, стал функционировать дом отдыха «Урожай». Наша жизнь была тесно связана с этим домом отдыха. Чтобы как-то свести концы с концами, летом мама иногда сдавала помещение отдыхающим.

За нашим домом, вверх по горе – территория бывшей дачи Карелиных. Теперь это подсобное хозяйство чайного техникума. Огромный мандариновый сад спускается по южному и северному склону горы, до маленьких горных речек.

Сад прекрасно оформлен редкими видами растений. Карелины были богатыми людьми, создавали свое имение с большим размахом. На вершине владений стоял дом. Еще до революции Карелины подожгли его и скрылись за границей. По слухам, они оказались фальшивомонетчиками. Эта история оставила глубокий след в памяти наших соседей, считавших Карелиных интеллигентными людьми.

Сгоревший дом был деревянным. От него остался высокий каменный цоколь.

В моем отрочестве сад еще не потерял своей прелести. По коньку холма от оставшегося фундамента барского дома спускались лестницы из прочного цемента. Ниже пространство было занято посадками магнолий. Деревья сильно разрослись и затеняли территорию. Здесь всегда было сумеречно, а под ногами – шуршащий толстый покров опавших листьев. Лепестки огромных цветков. В них после дождей, как в маленьких лодочках, скапливалась вода. Там размножались личинки комаров. Осенью, когда появлялись похожие на шишки плоды магнолий, из них выглядывали алые семена. В тени магнолий прекрасно сохранился искусственный пруд с высокими стенками, остатками фонтана. Но ни рыбок, ни воды уже не было. За рощей магнолий на самом краю площадки виднелся многогранный цоколь бывшей беседки, окруженный кустами азалий, спиреями, гардениями. Над обрывом стояли два пирамидальных кипариса, без присмотра садовника сильно разросшиеся во влажном климате, растрепанные бурями.

Вниз с холма спускались лестницы, с двух сторон обрамленные редкими сортами камелий: с белыми цветами, розовыми, красными, белыми, пестрыми в крапинку. Цвели они всю зиму.

Каскад лестниц заканчивался причудливой беседкой. Оттуда открывались виды на ущелье, на батумскую бухту. Вдоль дорог, параллельно прорезавших холм, росли экзотические деревья. Видимо, создавал этот уникальный сад очень опытный садовник. Дуб каменный с огромной серой шаровидной кроной и пирамидальный подокарпус с темной хвоей стояли бок о бок, словно византийская базилика и минарет.

В нижней части холма находилась полуразрушенная оранжерея. Из темного ущелья поднимались высокие кедры с огромными красивыми кронами. Здесь же была коллекция редких сортов хурмы, кинканы и кумкваты, из которых зимой мама варила деликатесное варенье.

Летом в детстве, выпасая корову, я ежедневно наслаждалась этой красотой и часто останавливалась, чтобы полюбоваться видом на море, тем или иным растением. Мне очень повезло. Больше нигде на Зеленом мысу не было такого большого и красивого сада, по которому можно было ежедневно бродить, удивляясь и восхищаясь его красотой.

В нижней части холма, у речки, оставалась свободной большая зеленая лужайка. Это было место основного выпаса коров. В раннем детстве я там пасла барана Борьку. Особое внимание привлекала маленькая мельница. Как зачарованная, наблюдала я за равномерным ходом жерновов, струями прозрачной и быстрой воды.

На склоне холма, в диковатом месте под кронами магнолий было несколько могил. Семейное захоронение Карелиных. Такие были во многих усадьбах Зеленого мыса и Махинджаури. Мой дедушка на старости лет водил на это кладбище дам, отдыхавших в соседнем доме отдыха, и рассказывал о жестокой судьбе мужей госпожи Карелиной. В его рассказах мужья умирали так, как умирают в романах Агаты Кристи. Хлоп – и нет мужа. А коварная госпожа Карелина заводит нового мужа, обреченного на ту же участь.

Для нового состава отдыхающих история госпожи Карелиной расцвечивалась все более страшными красками. Приезжих дам тянуло в глухие заросли, к маленьким холмикам могил, в изголовьях которых росли стройные веерные пальмы. Жесткие листья шелестели, как будто рассказывали о минувшем. На таинственном кладбище появились со временем новые могилы.

Однажды хоронили девушку-студентку чайного техникума. Она заболела и на глазах у всех за несколько дней зачахла. Подруги были в отчаянии, что не удалось достать стрептоцид – в то время большой дефицит. Но больше всего горевал студент Гиви. Он аджарец, был влюблен в эту девушку. Надеялся уломать своих родителей, чтобы жениться на ней.

Хоронить ее решили на карелинском кладбище. Группа заплаканных девочек, соседи, собрались у гроба и безутешно рыдают. Появился фотограф. Он спрятал голову в ящичек на треноге, закрылся черной накидкой, прицелился. Я наблюдаю со стороны.

Фотограф недоволен. Высовывает голову и требует всем расположиться у гроба. К моему удивлению, картина резко меняется. Девочки по приказу фотографа мгновенно прекращают рыдать, затихают и начинают прихорашиваться, пудрить заплаканные щеки. Затем картинно располагаются у гроба. Фотограф нажимает на кнопку – как по волшебству снова начинаются рыдания. Я поражена. Искренне ли их горе? Но горе Гиви безутешно. Он стоит в стороне, слезы льются ручьем. Я впервые вижу, как плачет мужчина.

Долго, очень долго на карелинском кладбище хоронили одиноких и безвестных. Но потом стали хоронить «знатных» жителей Зеленого мыса.

Вниз от нашего дома, в сторону моря холм плавно снижается. Склоны до основания заняты обширными мандариновыми посадками Махинджаурского совхоза. На площадке стоит двухэтажный каменный дом китайца Ивана Ивановича Ляо Джин Джао. Теперь это главное здание дома отдыха «Урожай». Ляо Лжин Джао в свое время был приглашен для консультаций по введению чая в Аджарии. Каждый день я шла мимо этого дома вниз с холма в школу. Но в то время Ивана Ивановича уже давно не было на Зеленом мысу.

Дом и дорогу окружали восточноазиатские растения из Китая и Японии. Тут росли пышные стеркулии- фортунеллы, родственники какао. Вдоль дороги возвышались куннингамии и кордилины. Группа бапанов размахивавла огромными зелеными листьями, словно флагами. Лист забавно разворачивался. Из центра огромного куста высовывалась трубка, которая буквально на глазах разворачивалась. Цветы у банана были необычными, огромными. По мере цветения отваливались жесткие, похожие на лодочку с ладонь величиной жесткие лепестки в которых во время дождей скапливалась вода. Вокруг дома весной благоухал питтоспорум Тобира с желтоватыми гроздьями цветов. А на спуске темная аллея со смыкающимися кронами душистых маслин создавала густую тень. Аллея была особенно привлекательна осенними днями. Мелкие цветки падали на землю, источали тонкий сладкий аромат. На повороте дорогу обрамляли высокие гиганты-эвкалипты. Осенние и зимние бури срывали со стволов кору, заворачивающуюся в трубочку. Я бегала собирать эти трубочки, хвою, опадающую с куннинамий и кипарисов. Пропитанные эфирными маслами и смолами, они прекрасно горели в маленьких печурках зимними холодными и сырыми вечерами.

Как и раньше, в детстве, рядом со мной в садах жили птицы, бабочки, светляки, лягушки, ящерицы и скорпионы. Их жизнь была частью сада.

На площадке со времен войны мы выращивали картошку. Мама ухитрялась получать два урожая. Первый в начале лета. В ботве я ловила куколку олеандрового бражника. Коричневое веретено величиной с мизинец клала в спичечную коробку и ждала. Через две-три недели вылетала огромная бабочка. Красоты необыкновенной. У нас рос олеандр, но на нем я не находила ни гусениц, ни куколок. Еще летала огромная бабочка «мертвая голова».

Теплыми вечерами стрекотали цикады, весной летали мириады светляков. Незабываемое очарование природы юга!

Но угроза малярии еще долго сохранялась. После сильных дождей с малярийной станции приезжал человек. С чайником, наполненным керосином, он обходил все стоячие водоемы, поливал – уничтожал комаров. Таким способом боролись с малярийным комаром анофелесом, носителем малярийного плазмодия. Угроза страшной болезни еще была очень острой. Болела моя бабушка и многие вокруг нас. Пили хину, и тогда лица становились желтыми.

В моем детстве и отрочестве сады, созданные для отсутствующих владельцев сады, были пышными, красивыми. С годами их разрушение шло сначала медленно, а во второй половине ХХ века все более быстрыми темпами, и постепенно о былой красоте можно было только догадываться.

Чайтехникум

В тридцатые годы выше дачи Карелиных, на склонах самого высокого холма – горы Фриде, на базе двух национализированных дач Моат и Триандифилидис был открыт техникум субтропических культур. В просторечье – чайтехникум. Обучали там субтропическому садоводству и чаеводству. Учебные корпуса, столовая и общежитие разместились в домах прежних хозяев. В техникуме было два отделения: грузинское и русское. На грузинском отделении учились только грузины, преимущественно аджарцы. Русское отделение было представлено в основном девушками, приехавшими из Кинешмы, из Ивановской области. Почему именно из Кинешмы – сказать трудно. Ежегодно в Кинешму ехал представитель из министерства просвещения Аджарской АССР и агитировал молодежь ехать учиться в Аджарию. Из голодной послевоенной Кинешмы на Зеленый мыс приезжали беловолосые девушки, жили в общежитии. Никто из них не осел на аджарской земле. Но драматические романы со студентами техникума случались часто. Девушки находили себе женихов и среди моряков, военных. Выше техникума на самой вершине горы Фриде, над Чаквинским перевалом со времен войны стояла батарея.

По дороге к учебным корпусам можно по лесенкам подняться мимо дачи Моат. Двухэтажное деревянное здание прилепилось к холму с южной стороны. Второй этаж выходит на маленький дворик между зданием и холмом. В одном крыле, в просторной комнате с видом на ущелье – женское общежитие. Проходя мимо, я слышу звонкий смех. В другом крыле, обращенном на запад, живут преподаватели. Я часто вижу высокого седого человека с благородными чертами. Это учитель русского языка Александр Рожденович Чиракадзе. Ему принадлежат комнаты с большой верандой с видом на море. Он вдовец, у него двое детей – Нана и Тенгиз. Они учатся в Тбилиси, а Александр Рожденович – представитель сельской интеллигенции. Он родом из Гурии.

На первом этаже в маленькой комнатке расположилась парикмахерская, где работает веселый молодой Тимоша. Когда я иду мимо, оттуда доносится сильный аромат тройного одеколона.

Лесенки ведут выше, на красивую площадку с великолепным видом на море. В былые времена тут играли в крокет. За площадкой – темная аллея магнолий. Снова подъем по крутой широкой лестнице. Вот и основной учебный корпус – большой деревянный дом бывшей дачи Триандифилидис. Рядом лепятся клетушки. Там в маленьком кабинете, в белом халате медицинского работника работает моя тетка Майя. Когда я захожу к ней с судками для обеда, она встречает меня с улыбкой. Время голодное. В столовой наливают жидкую манную кашу, сваренную на воде. Нужно отнести ее старой бабушке Марии Константиновне.

Я беру судки и спускаюсь вниз по каскадам лестниц дачи Карелиных, перепрыгиваю через несколько ступенек.

Так хочется попробовать. Думаю: «Съем немного, будет незаметно». Ем, помня, что больше – нельзя. Прочь от соблазна. Мчусь вниз, влетаю к бабушке. Она, голодная, худая, ждет меня.

Через год после смерти прабабушки я шла темным парком в Тбилиси с моей теткой Дуду и рыдала. Чувство вины не покидало меня.

Мужское общежитие находится в деревянном двухэтажном доме на противоположном от нашей площадки холме. Хотя нас разделяет ущелье – дом как на ладони, кажется – совсем рядом. Когда я по утрам набираю в колодце воду, до меня доносятся гортанные голоса. Видно, как парни моются у крана.

Дом ранее принадлежал князю Абашидзе. Ему оставили комнату, и он остался жить в своем имении. Проходя мимо по дороге на Зеленый мыс, я иногда вижу высокого, с огромной гривой седых волос, старого князя.

А вскоре Зеленый мыс потрясло печальное известие. Князь покончил с собой, положив голову на рельсы. Остался сын Гия, мой ровесник. Княжеское поведение проявлялось у него с молодости. В восьмидесятых годах, когда я вторично приехала на Зеленый мыс, он работал в ботаническом саду агротехником. Миловидный, высокий, прогуливался по дорожкам сада с гордо поднятой головой. Он никогда ничего не посадил и, видимо, не имел представления о своей специальности.

Корова Маврушка

На моем попечении была корова-кормилица, небольшая черная Маврушка без одного рога. Характер у нее покладистый. Она никогда не бодается. Я к ней привязана: пасу с утра до вечера. Кроме того, к вечеру я должна нарезать для нее мешок травы.

Выпаса вокруг нашего дома нет. Я гоню корову на мандариновые плантации китайской и карелинской дач. Держу веревку, к которой привязана корова, и внимательно слежу, чтобы Маврушка не ела мандариновых листьев, а только траву. Мандариновые деревья растут на вскопанных террасах. А трава только на откосах. Еще вдоль дорог. На китайской даче проще: там деревья растут не густо, травы много, особенно синеглазки, коммелины и жесткого мискантуса. Еще полынь. В жару она сильно, дурманяще пахнет

На карелинской даче выпасать строго запрещено. Можно только внизу, в овраге. Как же накормить корову? Приходится пасти на обочинах дорог. Обрывать сочные листья и побеги акаций. Изворачиваться. Я хорошо изучила, какую траву корова любит, а какую не берет в рот. Например, маленький горец с розовыми цветками и острым перечным вкусом корова не ест. А мы пробовали, дразнились. Кроме меня, пас корову соседский мальчишка – Темури Джиджавадзе. Он был старше и часто оставлял корову на потраву. Его корова была еще мельче, а моя греческая, более крупная и давала больше молока. Днем, в жару, я привязывала ее длинной веревкой и оставляла лежать. Она медленно пережевывала жвачку, лениво отмахиваясь от мух. А я могла сбегать на море.

С коровой бывали неприятности. Привяжешь ее, казалось, прочно, а она ухитрится, вырвет гвоздь, на котором крепится замок, поест мандариновые листья. За такое бригадир чайтехникума Саникидзе может арестовать! Этот Саникидзе – худощавый, с желчным худым лицом, в брюках галифе, френче и кепке огромных размеров. Он как статуя стоял над работавшими на плантациях студентами. С годами почти не менялся. Много позже, увидев его, я чувствовала, что мурашки ползут по телу от страха.

Как-то Саникидзе арестовал мою корову. Она в техникуме, заперта в сарае. Голодная. Мычит. Нужно заплатить штраф 30 рублей. А где их взять?

Весной корову манило к быку. Ничего не поделаешь – зов природы. И моя Маврушка срывалась, как только я упускала веревку. Помчится вниз в ущелье, затем галопом на шоссе в Махинджаури, еще несколько километров на ферму. Мне нужно поймать ее до того, как она достигнет шоссе, где ходят машины. И я мчусь за ней, хватаю веревку, что есть силы натягиваю, ложусь на спину в грязь. Лишь бы удержать! И мне удается. Руки в грязи, истерты в кровь. Но корова в стойле.

В 1979 году мы отдыхали в круизе по юго-восточным морям. На корабле устраивали соревнования. Например, перетягивание каната. В нашей магаданской группе народ не толстый. А в узбекской – толстяки. Они уверены – перетянут. Но мы кипятимся: не перетянуть толстякам! Я лежала на спине, держала канат насмерть. Ни за что не отпущу! Вспомнилось детство, корова Маврушка… Не отпустила. Потом, когда меня спрашивали о красотах юго-восточной Азии, о круизе, о тропических лесах я первым делом говорила: «Мы перетянули канат!»

Корова была как бы одно целое со мной. С ней я учила уроки, громко повторяя задания. В то время я много читала. В одной руке раскрытая книга, в другой веревка. Выпасая Маврушку, я пела, оглашая окрестности холмов.

Я так уставала от нее, что завидовала своим одноклассникам, у которых не было такой обязанности. Да и не только одноклассникам. Летом на Зеленый мыс приезжали в пионерлагерь ребята из Тбилиси. Как мне хотелось в лагерь, где у детей была совсем другая жизнь! Пробираясь между террасами вместе с Маврушкой, иногда я видела, как пионеры в красных галстуках с пионервожатой приходили на карелинскую дачу и пели песни. Я смотрела на них издалека.

Мечта осталась мечтой. В старших классах открылась возможность поступить на лето в этот лагерь пионервожатой. Пожилая заведующая Анечка обещала маме. Я очень обрадовалась. Это ведь работа! Заработок! Собеседование с Анечкой обнадежило. Но дальше беседы дело не пошло. Теткина репутация ложилась тенью и на меня.

Теперь я понимаю, что это было счастливое время. Кроме уроков я много читала. У мамы в библиотеке стояли тома классиков: Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Золя, Флобер, Бальзак и другие. Я прочла от корки до корки – вместе с Маврушкой. А Достоевский был запрещен. Его я плохо знаю.

Санаторий ВЦСПС

По вечерам ходили смотреть кино в санаторий ВЦСПС. Там один день танцы с девяти вечера до одиннадцати, на второй день – кино. В снег ли, в дождь ли, в бурю – я не пропускала ни одного сеанса. В темноте по узким и скользким тропинкам поднималась по карелинской даче, выходила на освещенное шоссе, спускалась серпантином к санаторию. Путь довольно длинный.

При входе в санаторий
стояла белая гипсовая, в два человеческих
роста фигура физкультурницы

На втором этаже – танцзал, где показывают кино. По частям. Между каждой частью киномеханик перекручивает пленку. Нередко пленка рвется. Тогда долго ждем. Иногда гаснет свет. Но мы, как завороженные, ждем чудных мгновений.

Показывали в основном трофейные фильмы. «Большой вальс», о котором часто теперь вспоминают – о Штраусе, о Вене. Много музыкальных, например: «Энрико Карузо», «Девушка из Неаполя», о композиторе Беллини, «Франц Шуберт», «Джузеппе Верди». Приключенческие: «Марко Поло», «Рюи Блас», о художниках: «Рембрандт». Все это были сентиментальные мелодрамы, которые совпадали с моими романтическими мечтами. Часто в зале я проливала слезы.

Показывали и «Встречу на Эльбе», и некоторые советские фильмы –выхолощенные, полуправдивые. Например, «Академик Павлов».

Мы никогда не знали, что привез киномеханик. Перед началом читали название на коробке с пленкой. Но обычно это название нам ничего не говорило.

Домой после кино возвращались поздно вечером. Снова поднимались на наш холм, погружались в темноту карелинской дачи, шли мимо мандариновых деревьев по узким и скользким крутым тропинкам.

Как-то после кино я в полной темноте вошла в аллею магнолий на карелинской даче. И вдруг у уха почувствовала чье-то дыхание. Меня охватил ужас. Я помчалась вниз, не разбирая пути, ни разу не споткнувшись на лестницах, корявых корнях. С неимоверной скоростью прибежала домой…

Я была бесстрашной, никогда не боялась темноты. Но этот случай долго не могла забыть.

Мацони

Моя тетка Майя решила продавать мацони в доме отдыха. Летом, в курортный сезон. Это мучение длилось два лета, когда я училась в шестом и седьмом классах.

Вечером после дойки молоко кипятили и остужали до теплого состояния. На столе расстилали одеяло, на которое ставили поднос с гранеными стаканами. На дно каждого стакана клали чайную ложку закваски, доливали доверху теплым молоком. Перемешивали и закутывали в одеяло. К утру продукт был готов. Утром я с подносом шла к столовой дома отдыха продавать мацони.

Для меня это было пыткой. Торговать в моем понимании было неприлично и стыдно. Сижу у столовой рядом с подносом. Перед завтраком подходят отдыхающие, рассматривают мацони, высказывают свои замечания. Особенно злили тбилисские кикелки – уважающие себя матроны, которые критикуют все подряд. Одна из них, посмотрев на желтые жирные сливки на верхушке стакана, заявила, что мы подливаем сок моркови.

Отдыхающие, отведав мацони в столовой, обычно не возвращали стаканы. Дома же требовали, чтобы я шла в столовую за стаканами. А там, если их унесли на мойку, уже не найти.

Я мечтала стать взрослой, чтобы заработать и купить целый ящик стаканов!

В середине семидесятых годов мы жили в Москве около метро «Аэропорт». Во дворе был детский городок с грибком. Пьяницы собираясь на троих выпить водки, воровали в автоматах для газированной воды граненые стаканы, потом оставляли. Их было много. Я, проходя ммо всегда вспоминала, как они мне были в свое время нужны, просто необходимы!

Первые дни в Махинджаурской школе

С первого по пятый класс в Тбилиси под опекой моей бабушки Мадлен я получила прекрасное начальное образование. Бабушка относилась к моему воспитанию чрезвычайно ответственно. Я ходила в музыкальную школу, бывала в опере, много читала.

Сразу после смерти прабабушки зимой 1947 года дед потребовал, чтобы я вернулась на Зеленый мыс. Бабушка, которая мне, своей первой внучке, уделяла максимум внимания, не хотела со мной расставаться. Но против воли своего Тари никогда не шла. И в конце апреля, почти перед окончанием учебного года я была переведена из тбилисской 14-й средней школы в Махинджаурскую восьмилетнюю русскую школу.

Школа находится в центре поселка, около железнодорожной станции. Сначала нужно спуститься в ущелье. Там, в глубине ущелья, в самом сыром месте, стоял дом Лабунченко. Высокий, сутулый человек понуро водит единственную на Зеленом мысу лошадь. Он поселился здесь в тридцатом году. Жена его повязана белым платочком. В маленьких окнах небольшого дома на сваях всегда весело развеваются марлевые занавески.

Из ущелья выход на шоссе. Там дома Хоздвора расположенные в небольшой долине речки Вонючки. Название народное, так как все отбросы сливаются в эту речку перед впадением ее в море.

Отсюда выход на шоссе. А до Махинджаури еще идти два километра вдоль моря параллельно железной дороге. Там, рядом с железнодорожной станцией - правление колхоза, поликлиника, магазин, школа. За ними большой цитрусовый совхоз.

Я стою во дворе школы. Двор большой, выходит прямо на шоссе, огорожен прозрачной сеткой. За шоссе – вокзал. В глубине двора виднеется двухэтажное здание школы. Мой класс на втором этаже. Оттуда меня разглядывают – новенькая! После скарлатины очень короткие прямые волосы едва прикрывают мою голову. Они такие жесткие и прямые, что надо лбом образуют козырек. Все это не придает моему лицу очарования.

Занятия в русской школе идут во вторую смену, с двух часов. С утра занимается грузинская школа.

В Тбилиси была большая многоэтажная школа, с тенистым просторным двором. Добрый Кир Семеныч – математик, всегда мне улыбался. Была подруга Рита Райх, ТЮЗ, учительница французского… Здесь все другое.

В пятом классе уже сложился маленький коллектив, который встретил новенькую предвзято. Особенно заводная Этери Джиджавадзе. Меня сразу стали дразнить.

Классом старше училась моя соседка Рита. Она пользуется у мальчиков большим успехом. В нее влюблен белокурый сын начальника военного санатория в Махинджаури. В жаркий день в конце апреля я иду в школу, а он мне навстречу. Красавец. Говорит мне что-то насмешливое, обидное. Я поняла – никто меня не полюбит. Вот Рита – другое дело.

Не прошло и двух дней, как на майские праздники этот мальчик с отцом разбились насмерть в машине.

Помню пышные похороны на кладбище на окраине Батуми, которое иногда по старому турецкому обычаю зовут Сауксу. Медленно едет катафалк, украшенный венками. Полно зевак. За гробом несут огромные венки, бросают по дороге цветы. Ученики, учителя, сотрудники санатория и просто зеваки через весь город Батуми идут за гробом до самого кладбища. У могилы на крутом склоне произносятся речи. Школьники читают стихи. Два гроба опускают в могилу, засыпают землей. У могилы остается молодая женщина, вся в черном – мать погибшего мальчика.

Я перешла в шестой класс. Наступило лето – такое же, как в прошлые годы. Утром я пасла корову. Днем бегала на море.

Школа

Вскоре я привыкла к Махинджаурской школе. Там была вполне домашняя обстановка. Приятная учительница русского языка – Ирина Николаевна Краснопевцева, средних лет, с крупными чертами лица. Учитель биологии Иван Иванович Иваненко, сухопарый, со сморщенным, как печеное яблочко, лицом, в военной форме без знаков, как и многие в то время. Иван Иванович любил рассказывать о своем детстве на Украине. Когда мы учились в седьмом классе, под его руководством был организован кружок юннатов. В ящиках выращивали ростки картофеля и подсчитывали, сколько можно получить новых клубней из одного, если рассадить все ростки. Мы эти ростки рассаживали, получился большой урожай. Приехал корреспондент. Сфотографировал нас с Иваном Ивановичем и нашим урожаем. В газете «Молодой сталинец» появилась заметка.

На перемене мы бегали к крану на конце школьного двора. Брызгались, зажимая его пальцем, так что получалась длинная струя.

Перед занятиями я поливала из крана своих «врагов» мальчишек. Ко мне подошел мужчина средних лет и сказал, что ему очень понравилась моя мимика, что у меня большие артистические данные. Нужно встретиться с режиссером, которому покровительствует знаменитый писатель Алексей Толстой. Они здесь снимают фильм.

На следующий день этот человек пришел с альбомом. Подозвал, стал показывать фотографии своих коллег. Он сам вместе с Толстым. Алексей Толстой выделялся на всех фотографиях – барин с трубкой. С одной стороны, мне льстило такое предложение, но было страшновато. Куда меня зовут? Стоит ли идти на встречу? Я пошла за советом к Ивану Ивановичу.

Он мне сказал, что можно пойти в артисты. Но нужно учесть: потом на меня будут смотреть как на легкомысленную, легкого поведения. Стоит подумать – идти в артистки или нет. Я только что прочла «Господа Головлевы» и, подумав, в артистки не пошла.

Иван Иванович вскоре исчез. Он простодушно рассказывал нам, детям, о том, что его документы пропали в окружении, откуда он выбрался на юг. И что на самом деле его фамилия другая.

Осенью 1951 года его арестовали. Говорили, что он оказался шпионом.

Директор школы Фока Павлович – добрый, с круглой головой. Вокруг головы в несколько оборотов закручена прядь, чтобы создать впечатление густых волос. Тем не менее лысина проглядывает.

Карл Иванович Окроперидзе. Математик. Окро в переводе с грузинского – золотой. Карл Иванович – худенький, усатый, с вьющейся пышной шевелюрой, в военной форме. Бывший фронтовик, он почти всегда носил серую, до пят шинель. Много курил, так что два пальца его руки были постоянно темно-желтые, не отмывались от крепкой самокрутки. Строгий, нервный, с сердитым лицом, он тем не менее не мог скрыть от нас свою доброту. Однажды во время урока мы увидели как из-под френча, по центру туловища, спускается вплоть до колен белая нитка. Карл Иванович строго глядит на доску с формулами: «Это квадрант!» Что тут началось! Один захихикал, потом второй и так далее. Началась массовая истерика. Карл Иванович все больше негодует, не понимая, в чем дело… И только спокойный Артуш Яндян взял на себя смелость, попросил Карла Ивановича выйти из класса вместе с ним, объяснил причину неудержимого смеха.

Нежная, мягкая, пухлая учительница немецкого была женой одного из сотрудников военного санатория. Учила она нас очень формально. Ничего толком в голову не входило. Так и не задержалось. То же самое с грузинским. По-грузински мы не разговаривали. Все обучение шло на русском. Я вызубрила грузинский алфавит. Могла хорошо читать, но слов не понимала. Заучивала большие стихотворения, что было весьма трудно. Красивый гортанный язык звучал как музыка. «Чемо самшобло» - «Моя Родина»… Так начиналось очень красивое стихотворение. Никто перевода не требовал.

Махинджаурская школа.
В нижнем ряду справа налево:
Иван Иванович Иваненко,
Фока Павлович- директор шкорлы,
крайний справа - Карл Иванович Окроперидзе

В шестом, и особенно в седьмом классе, я была на хорошем счету. В нашем классе училось всего несколько учеников. В это время в городах были женские и мужские школы, а в Махинджаурской школе мальчики и девочки учились вместе. С ребятами из грузинской школы мы не общались. Днем ждали, когда они гурьбой вывалятся на школьный двор и убегут домой. Среди них выделялась группа ребят из детского дома, который находился на холме, на бывшей даче Фесенко. Эти дети жили в очень красивом доме, но одеты были плохо, во все одинаковое.

Близких подруг у меня не было. Две красивые девочки – Этери Зоидзе и Нана Тугуши – дружили, сидели за одной партой. Нана – грузинка, дочь директора совхоза. Ее мать Нина Максимовна – известный всему поселку врач. Нана пухленькая, голубоглазая, очень доброжелательная девочка с большими белыми косами. Ей под стать ее подружка Этери, дочь аджарского крестьянина из Махинджаури. У нее тоже светлые шелковистые вьющиеся толстые косы. Рядом со школой жили толстая Этери Абусеридзе и заводная Этери Джиджавадзе. Обе аджарки. И еще Нанули Ахвледиани. Так что из девочек русская только я одна. Из мальчиков помню армянина Артуша Яндяна, умного и спокойного, с ярким румянцем, Витю Павловского и Виталия Лабунченко – соседа из ущелья.

По дороге в школу я заходила к своей однокласснице Нанули Ахвледиани. Дом Нанули – одноэтажный, каменный – располагался рядом с конторой колхоза. Перед домом беседка, увитая виноградом.

Отец Нанули Осман – министр культуры Аджарии. Степенный, стройный аджарец. Мать Нанули – толстая, капризная, вечно болеющая кубанская казачка, весьма чванливая. В доме всегда идеальная чистота. Некрашеные, выскобленные до белизны полы. Как они мне нравятся! Дома я скоблю полы в маминой комнате, белю потолок и стены. Подражаю дому Ахвледиани.

Тетка моя в туфлях, испачканных глиной, идет по белому полу, оставляя коричневые следы. «Повесь свой пол на стенку!» Позже я бросила это занятие. Других дел хватало. Нужно воду из колодца наносить. Кормить, пасти, доить корову. Учить уроки вместе с Маврушкой, прыгая на китайской даче с одной террасы на другую.

У Ахвледиани, кроме старшей Нанули, еще двое детей: мальчик Зия и маленькая Неличка. С Зией мы почти ровесники, он учится на класс младше в грузинской школе, но по-русски говорит чисто. Теплыми осенними днями мы с ним играем в шахматы.

Как-то захожу в очередной раз к Ахвледиани и узнаю – мужчин переименовали. Отец, Осман, стал Вахтангом. Зия тоже переименован и тоже Вахтанг. Пришло постановление правительства: все, кто носит турецкие имена, должны принять грузинские. По привычке оставались в обиходе старые, а в документах – официальные. Двойные имена вносили путаницу. В Аджарии, которая в течение трехсот лет была в составе Турции, к фамилиям прибавляли приставку «оглы». У Чаквинского перевала живет большой род Багратоглы, а ниже – богатые Кадиоглы. Багратоглы быстро перекрасились, возможно по своей инициативе, и стали Багратиони. Потом подумали и причислили себя к знаменитому роду Багратионов. Что касается Кадиоглы, то они стали Болквадзе. Хотя предпочитали, чтобы их величали Кадиоглы.

Зимой из школы шли уже в полной темноте. Иногда из баловства оставались на пристанционной веранде с красивым орнаментом под потолком. С Зеленого мыса я шла на ощупь по крутым тропинкам в мандариновых садах, в полной темноте добиралась до дома.

В школе у нас вместо физкультуры был предмет «военное дело». Класс выводили в школьный двор бросать гранату. Кто дальше. У меня не получалось. А Нанули очень ловко бросала.

В начале учебного года, в сентябре, вместо занятий нас посылали на чайные плантации собирать чай. Они находились в Махинджаури, на холмах около маленького тоннеля по пути к Батуми. Но какой это сбор! Одно баловство. Еще зачем-то заставляли собирать дурман. На пустырях мы находили высокие стебли этого ядовитого растения с колючими коробочками. Собирать их легко. Но потом собранный дурман долго гнил в сарае в школьном дворе. Его никуда не сдали, выбросили.

В 1949 году неожиданно приехал мой отец Тимофей. Я его увидела во второй раз. Он привез мне коричневое форменное платье и несколько лент. От мамы я слышала о нем много плохого. Узкогубый, с неприятным лицом. Мне он напоминал портрет Лысенко. Говорил много, хвастался своим партийным билетом. Рассказывал о том, как слушал лекторов. Я показала ему газету, где были изображены мы, юннаты, рядом с выращенным урожаем. Он похвалил: заметку необходимо сохранить! Через несколько дней уехал. Газету в качестве протеста я порвала. Теперь жалею. Маме он обещал присылать деньги, поддерживать меня.

Через некоторое время от него пришла посылка. Мама с нетерпением ее вскрыла. Там вязаные носки, резиновые сапоги и большой кусок сала. Мама любит сало. Мы давно его не видели. Она отрезает кусок, кладет в рот. Оно пропиталось запахом резины. Несъедобно! Мама с досадой воскликнула: «Ну, Тимофей, теперь я подаю на алименты!» И подала. Ей присудили 18 рублей. У Тимофея, который был женат несколько раз, после мамы была еще одна семья и сын Юра. Каждый раз свой брак Тимофей регистрировал. Но все жены от него убегали.

Юра с матерью и отчимом жил в Поти. Алименты разделили.

20 октября 1949 года в Кахабери, за Батумом, меня, четырнадцатилетнюю, принимали в комсомол. В торжественной обстановке, за столом, крытым зеленым сукном, на котором стоял обязательный графин с водой, сидело три партийных работника. Проверяли мою политподготовку. Спросили о Китае, с которым наша страна была в большой дружбе. Я была счастлива: получила значок и комсомольский билет.

Я ни в кого не была влюблена. А в меня был влюблен Витя Павловский – длинный мосластый парень. У его отца была большая серая лошадь, и он как бы сливался с этой лошадью. Витя мне не нравился, но было приятно, что он в меня влюблен.

Запомнилось только то, что на уроке литературы, запинаясь, этот Витя долго не мог понять что Микельанджело Буанаротти – это имя одного человека и называл так, как будто это разные люди. Витя так и не решился ко мне подойти. У меня всегда была гордо задрана голова, которую оттягивали две большие косы.

Восьмилетнюю среднюю школу я закончила очень хорошо, почти отличницей. У меня были только две четверки.

Мне часто казалось в то время, что мама не задумывалась о моем образовании, потому что не помогала мне в занятиях. Она ходила на работу, я – в школу, пасла корову. Когда наступал вечер, нужно было самой делать уроки.

Сочинение «Море»

В те счастливые годы я ходила в школу вдоль моря каждый день. Когда училась в Махинджаурской школе в середине дня, а в старших классах – утром, еще в темноте, перед рассветом. Ощущение необыкновенное. Наверху бледнеющий диск луны. По правую руку через железную дорогу – море. Свежий ветер приносит его запах. В бурю брызги достигают дороги, и ты совсем близко видишь наплывающие белые гребешки над черно-серым взмученным прибоем. Я видела море каждый день в разное время года, в разное время дня. И это меня вдохновило написать сочинение о море. Я собрала много высказываний известных писателей о море. Кроме того, описала, как я сама вижу море на Зеленом мысу в разное время. Запомнилось приятное ощущение от утренних купаний в середине лета, в штиль, когда прибрежная гора еще заслоняет солнце и в тени влажно и прохладно. А когда диск солнца поднимается, тень исчезает. Море прозрачное, глубоко видно дно, покрытое нарядной пестрой галькой.

Я описала, как выглядит море в шторм и в штиль. Например, когда идет летний мелкий моросящий дождик, и все окрестные холмы расплываются в тумане, а море теплое и неподвижное. Крупные капли шлепают по ровной поверхности, расходясь кругами.

Первые попытки самостоятельного сочинительства окончились печально. Я решила прочесть вслух свое сочинение маме и тетке. Но они восприняли его с насмешкой.

Я расплакалась, порвала свое сочинение, о чем очень жалею до сих пор. Много лет спустя читала у В.А.Чивилихина, как ему трудно было поступить в Московский Литературный институт. Он писал каждый день сочинение на тему «Слово о полку Игореве». Не поступив в институт, сжег все эти сочинения. Потом жалел. И я тоже пожалела. Видимо, уже тогда у меня была тяга к сочинительству, желание высказаться, выразить свои мысли. Но не было наставника.

Соседка Рита со значением мне сказала, что в военном санатории в Махинджаури работает в библиотеке мама ее одноклассницы, которая помогает ей писать сочинения. Моя мама никогда со мной не занималась и на родительские собрания не ходила.

Первого апреля мама уехала на базар в Батуми. А я осталась дома и решила пошутить. Вспомнила рассказы прабабушки о том, как в ее детстве, когда она жила у богатой тетки, на первое апреля на званых вечерах устраивали шутливые обеды. А после них уже начиналось настоящее пиршество. Например, открывали супницу, и из нее вылетали воробьи.

Я придумала по-своему: слепила из глины пирог, украсила. Получилось натурально. Кроме этого, в нашей чугунной кастрюле сварила настоящую гречневую кашу. Постаралась. Мама из Батуми приехала голодная. Я поставила «пирог» на стол. Она поверила. Когда обман раскрылся – очень рассердилась. Я огорчилась, что она не оценила мое чувство юмора. Не обрадовала ее и распаренная по всем правилам гречневая каша, тут же выставленная на стол. А пирог был так искусно оформлен, что им заинтересовался даже наш пес. И тоже был сильно разочарован.

Хутор Чернышев

Я закончила восьмилетнюю Махинджаурскую школу в 14 лет.

У нас дома в качестве няньки Олега работала Катя Шеменева, года на два-три старше меня. Она собралась на побывку к матери на Кубань, на хутор Чернышов.

Тетка с мамой решили меня отправить вместе с Катей. На Кубани, говорили, сытно и хорошо. Туда из Батуми ездили на отдых.

На станции Зеленый мыс мы ждем московский поезд. Я недавно прочла рассказ Джека Лондона «Китаеза». Маме повторяю это слово, балуюсь. Мужчина, который тоже ждет поезд, делает мне замечание: нельзя говорить «китаеза». Китайцы хорошие, достойные люди. Мы с ними дружим. Подходит поезд. Он стоит всего одну минуту. Бежим к вагону. Мы с Катей успеваем забраться в тамбур. Поезд набирает скорость. Мама бежит вслед, просит проводника отнестись ко мне внимательно. Дверь захлопывается. Мы въезжаем в тоннель. Так началось мое первое самостоятельное путешествие.

На следующий день приехали на станцию Белореченская, а оттуда в кузове попутной машины добрались на хутор. Везде ровная степь, чернозем и посевы подсолнечника.

Мать Кати живет в маленькой, в одну комнату, избушке-мазанке с большой передней. Крыша крыта соломой. Печь на улице. Пол глиняный. Подметут, намажут раствором глины. Быстро подсыхает. У матери Кати есть еще грудной сынишка. Во дворе созрела вишня. Собираем ее, не отделяя косточек, кладем в тесто. Получается большой пирог. Это единственная еда.

Вдоль улицы выстроились такие же избушки. Все живут бедно. На всю улицу один мужчина. Он живет с одинокой казачкой в ее доме примерно полгода. Когда женщина-хозяйка забеременеет, переходит в следующую избу. Мне объяснили, что таков обычай в этих местах. После войны мужчин нет. Таким образом родился маленький брат Кати. Маленький плюгавый отец иногда заглядывал, навещал грудного сынишку.

Вокруг хутора – бесконечные поля. Есть и ставок,- большая запруда. Туда ходят купаться дети, девушки и парни. Я прыгала столбиком. Пресная вода мне была неприятна. Я привыкла к морской. Красивый белокурый парень стал ко мне приставать. Дома на Зеленом мысу, если кто пристает, задирает, так сразу отрежу: «дурак, ишак». И отстают. Хотя ишаков в наших краях я никогда не видела. Слово оставалось после турецких времен. Оказалось, что слово «дурак» на хуторе самое оскорбительное. Можно послать матом – это в порядке вещей. А «дурак» здесь – самое большое оскорбление.

Вечером у нашей хатки собралась большая группа молодых парней: хотели мне отомстить. Катька сказала – изнасиловать. Так у них принято. Особенно, если девушка задирается. Я сидела тихонько в передней и видела перед собой большой крючок. Парни дергали дверь. Вот-вот сорвут. Но открыть не удалось. Ушли. После этого я наслышалась драматических историй, как эти хулиганистые парни совершают набеги на девственниц. Стало не по себе. Но, к счастью, больше нападений не было.

На хуторе жизнь совсем другая, чем на Зеленом мысу. Вечером девушки собирались на завалинке и пели на разные голоса. Что за чудо были эти казачьи песни под луной! После никогда таких слышала. Например, «Мой платочек с розовой каймою». Пели и хорошо известные: «Скакал казак через долины».

Обратно мы ехали с пересадками в переполненных вагонах. Привезла домой кубанский мед. Совсем не сытая была Кубань, сохранившая тяжелые следы войны.

Старшие классы

С осени 1951 года я начала учиться в средней мужской школе N 4, находившейся в поселке БНЗ (Батумского нефтеперегонного завода), за Махинджаури по направлению к Батуми.

Зимой я встаю в темноте, делаю зарядку, обливаюсь холодной водой из ведра, которое набираю из колодца. Потом спускаюсь вниз к Хоздвору и иду до Махинджаури. Оттуда автобусом до БНЗ, тоже вдоль моря. Иногда в компании нескольких школьников, которые раньше учились в Махинджаурской школе. Мы идем мимо домов поселка, пересекаем железную дорогу. Перед новой двухэтажной школой – просторный асфальтированный двор. В стороне пыхтят вышки нефтеперегонного завода. За ними зеленеют горы.

Поселок БНЗ выстроен в начале тридцатых годов в глубине Батумской бухты около нефтеперегонного завода для обслуживающего персонала. Несколько квадратных четырехэтажных домов расположились в два ряда между шоссе, идущего вдоль моря, и железной дорогой. Здесь все между собой знакомы.

По дороге из школы часто попадаю под ливень. А когда ливень прекращается, сияет жаркое солнце. После школы долго жду автобус до Махинджаури. Потом еще два километра до Зеленого мыса. Подниматься на нашу гору в сыром пальто утомительно. Я прихожу без сил, перекусываю. Сажусь не за уроки, а за очередную книгу. Читая, забываю обо всем. Гляжу на часы – уже пять вечера. А мама придет в шесть. Нужно приготовить обед. Еле успеваю. На уроки остается совсем мало времени. Математику я совершенно не понимаю. Видимо, типичный гуманитарий.

Утомительные ливни сменяются долгими периодами прекрасной погоды. Ранней весной, на рассвете, начинают петь птицы. Запевает сначала одна. Дает тон. За ней вторая, третья и потом – целый хор! Я вижу, как гаснет серп луны, как из-за горы выходит солнце. Листья веерной пальмы трепещут, издавая своеобразный железный звук. Еще свежо. Но день обещает быть жарким.

В начале мая на буке неожиданно разворачиваются изумрудные нежные листья. После нескольких жарких дней может с моря налететь ураган. Он срывает листья, треплет крону. В мае в густой вечерней темноте начинался полет летучих мышей, гнездящихся в ветвях бука. Там же находят себе пристанище красивые маленькие квакши – лягушечки с липкими лапками. Сидя под буком, я слышу, как из ущелья доносится мощный хор других лягушек – из большого пруда рядом с домом Лабунченко.

В мае начинают летать светляки, мертвенным лунным блеском прочерчивая темноту. Дурманящие запахи поднимаются от зацветающих мандаринов, питтоспорума с букетиками изящных цветов среди глянцевых плотных листьев.

Теплой поздней осенью в октябре, а то и в ноябре, когда я спускалась с китайской дачи, меня окутывал тонкий сладковатый запах мелких цветов маслины, душистой россыпью падавших с невысоких деревьев.

В те времена я не задумывалась о том, какая это роскошь – жить на нашей горе, на даче Карелиных... Наоборот, завидовала школьникам, которые живут близко от школы.

Учителя были разных национальностей. Строгая, въедливая молодая армянка преподавала математику. Я ее боюсь, стараюсь. Но все равно ничего не понимаю. Инна Васильевна Сандалиди, любимая учительница по литературе – гречанка. Ей всего двадцать два года. Она наш классный руководитель. Строгая, справедливая, неравнодушная. Она недавно вернулась из ссылки в Казахстане. Всегда аккуратная, нарядная. Инна Васильевна замечательно чувствует литературу.

С Инной Васильевной я сохранила дружбу на многие годы. До самого последнего своего приезда на Зеленый мыс я приходила к ней в Батуми как в родной дом. Умерла она в 2008 году.

Учитель истории Михаил Иванович Кулиджанов – средних лет армянин. У него ровный характер и хорошие знания. Но тогда история мне была неинтересна, не так, как сейчас. Выучила урок – и ладно.

Учитель химии Леониди – грек. В десятом и в одиннадцатом классах я полюбила органическую химию, стала понимать ее удивительную стройность, закономерность. Раздумывала – не поступить ли мне на химический факультет?

Грузинский язык нам преподавал Геронтий Давидович – длинный, худой добрый пожилой грузин. «Геронтий нашего времени» – так мы его звали. Он директор школы. Хотя в нашем классе было много грузинских ребят, все говорили по-русски. А я, как и многие другие школьники, зубрила грузинский, не понимая слов. Геронтий Давидович все равно ставил нам хорошие отметки. Он же преподавал и иностранный язык. Его мы так же не знали, к сожалению.

Биологию вела Людмила Викторовна. Она к предмету относилась формально и чаще занималась подготовкой самодеятельности.

Школьники поселка, не обремененные коровой, домом на далекой от школы горе, занимались в спортивных секциях, общались между собой, могли помочь друг другу делать домашние задания. Я была единственной кто была отрвана от жизни поселка. В школе БНЗ я проучилась три учебных года. Получила аттестат зрелости.

Одноклассники – это в основном дети сотрудников нефтеперегонного завода: русские, грузины, армяне, украинцы, греки. Никто не обращал внимания на национальность. Отношения были самые доброжелательные. Некоторые девочки дружили между собой. Оля Глонти и Ида Шкуропат. Оля – черненькая, с короткими косичками, а у Иды роскошные вьющиеся волосы собраны в косы. Ее портили тонкие ноги, как спички, приставленные к толстому туловищу. Ида приятная, добрая. Ее отец дядя Лазарь с Кубани. В их гостеприимную квартиру я иногда заглядывала. Оля способная, строгая. Мать у нее работает в бухгалтерии завода. Оля тщательно скрывала, что мать пила.

После окончания школы Оля уехала в Брянск. Удачно вышла замуж. Мы с Андреем к ней однажды зашли, когда там были проездом. Ольга писала диплом по Климу Самгину. Я тогда подумала: «что за муть этот Самгин!». Не могла осилить. Годы спустя, приехав домой, встретив одноклассников с БНЗ, узнала: Оля вернулась на БНЗ, спилась и погибла.

Оля дружила с Олегом Фокиным – тонким, высоким юношей с курчавыми волосами, зачесанными набок. У учителей он на хорошем счету, подавал надежды. В школьном спектакле по пьесе М.Горького «На дне» играл Сатина. В те времена, когда мы проходили Горького, я никак не могла понять, что это за «дно». Что за отгороженный от других Хитров рынок? Советским детям, воспитанным на понятии равенства и братства, которыми нас кормили ежедневно, трудно было это понять.

Олег красиво, немного картаво декламировал. С ним было интересно разговаривать. Он оригинальничал.

Юлий Гогниев – стройный красавец с черными как смоль, вьющимися волосами, сын одного из руководителей завода. Тоже любил красоваться, был склонен к демагогии. Его бабушка и мама – тетя Муся обожали Юлика. Через несколько лет отец оставил семью, переехал в Москву.

Я тесной дружбы ни с кем не водила. Сидела рядом с Нанули Ахвледиани, отец которой продолжал возглавлять министерство просвещения. В отличие от меня, Нанули была более склонна к точным наукам. Хотя больших способностей не проявляла. Завидовала моим способностям в литературе. Я, хотя большой грамотностью не отличалась, писала хорошие сочинения. Инна Васильевна меня выделяла.

Олег Фокин в Горьком (Нижний Новгород) окончил сельскохозяйственный институт.

Когда в середине восьмидесятых я переехала из Магадана на Зеленый мыс, связь с Олегом возобновилась благодаря Юлию Гогниеву, который поддерживал отношения с товарищами по школе. Мы встретились. Олег стал полковником. Работал в Москве, в здании МВД на Пушкинской площади.

Мы сидели в сквере, он рассказывал о себе. Некоторых выпускников сельскохозяйственного института в Горьком агитировали работать в колонии заключенных в Марийской республике. Обещали рост по карьерной лестнице. Так Олег попал в охру и стал получать звания. Женился, но брак оказался неудачным. Живет один. К нему приезжает сын, с которым они выясняют, в чем цель жизни.

Я смотрела на него, постаревшего, на его лицо, испещренное морщинами, жесткое, усталое – и не узнавала романтического юношу.

В начале девяностых, когда я собиралась уехать с Зеленого мыса, мы с мужем собрали у нас дома в Москве на Ленинградском проспекте школьных друзей, проживавших в Москве: Юлика Гогниева, Алика Гогуадзе, Олега Фокина.

Олег сильно пил, пришел с полным портфелем бутылок. Рассказал историю Миши Москвитина.

Чернявый Миша, наш одноклассник, был заводным мальчишкой. Любил всех задирать. Однажды, в девятом классе мы, девочки, не пускали в класс мальчишек. Я держала дверь. Миша химическим карандашом ударил меня по указательному пальцу, пошла кровь. Осталась отметина, похожая на татуировку.

Миша стал инженером и работал на БНЗ. Глупо пытался обокрасть кассу и получил срок. Мать просила Олега перевести его в лагерь, который он курировал, и это ему удалось. Как-то Олег застал Мишу за странным занятием. Тот мастерил погоны, чтобы сфотографироваться в военной форме. Фото для сестры. Так он скрывал свой позор.

Алик Гогуадзе – маленький, нескладный – стал художником. Жил на заработки от продажи картин. Бывали большие перебои. Юлик ему сочувствовал. Но Алик не оставлял любимое дело, был участником знаменитой бульдозерной выставки, стал известным художником.

Сам Юлик стал дипломатом. Работал в Румынии. Теперь на пенсии. Интересуется политикой. Вместе с женой (она дочь советского функционера), наперебой ругают демократов, вспоминают блага советской власти.

Внизу справа налево: Валя ?, Оля Глонти, Ляля Радченко. Во втором ряду: Ида Шкуропат, я, наша классная рукводительница, преподавательница русского и литературы Инна Васильевна Сандалиди, Этери Зоидзе, Этери Абусеридзе. В верхнем ряду: Артуш Яндян, Леня Богопольский, шестой Олег Фокин, седьмой с краю Юлий Гогниев.

Невысокий, с крутым лбом, настырный Витя Кабак был влюблен в Этери Зоидзе – аджарку, с которой я училась в Махинджаурской школе. Красивая девочка с русыми косами, дружившая с Наной Тугуши. Через несколько лет при встрече Нана мне рассказала, что была на свадьбе Вити и Этери. Отец был против этого брака. Свадьбу справляли на украинский лад у Витиной родни.

Прошли годы. Я переехала на Зеленый мыс. Витя работал в Батумском порту, недалеко от остановки автобуса. Поэтому иногда я к нему заглядывала. Приятной внешности, обаятельный. Как он изменился! Под его началом большой коллектив. Этери работала в типографии морского пароходства недалеко от рынка. Несколько раз я заходила к ней. На первом этаже располагались старинные типографские машины странной формы. Пахло машинным маслом и типографской краской. Все носило печать тяжелого застоя, старины. На втором этаже в небольшой комнатке в старом халате сидела Этери. Красивых кос, главного ее украшения, уже не было. Этери очень подурнела. Первые годы Витя с Этери жили в Комсомольске-на-Амуре. С годами родители Этери примирились, приняли Витю. У них двое детей. Этери уверяла, что у ее дочки такой же порывистый характер, какой она помнила у меня в школьные голы. Тогда для меня образцом была Гуля Королева, девочка-партизанка, погибшая в Крыму во время немецкой оккупации. Повестью о Гуле Королевой я зачитывалась.

Альмуся Назаренко – с густо усыпанным веснушками круглым лицом, способная, хваткая. Хорошо окончила политех в Ленинграде и удачно вышла замуж за военного. Стала типичной офицерской женой.

Я была влюблена в Константина Истомина. Он в классе сидел недалеко от меня, через ряд. Как же я млела! Невысокий, смуглый, о таких говорят – крепко сбитый. Возвращаясь домой на автобусе, проезжая мимо дома, я обязательно смотрела в сторону окна его комнаты на первом этаже. Как в песне Новеллы Матвеевой про гвоздь на стене… В конце десятого класса он ушел в мореходку – Батумское мореходное училище. На школьный вечер явился в морской форме. Я смотрела издалека. Он на меня – ноль внимания. Краем уха услышала, девочки возмущались, что у него в поселке связь с замужней женщиной. Но я ничего не могла с собой поделать. Год прошел – остыла.

Когда я была уже несколько лет как замужем, мой свекор Павел Александрович Хохряков – нефтяник, преподавал в заочном политехническом институте. Истомин у него учился, а папа, так я звала своего свекра, рассказывал мне об этом. Как уже все было далеко! Только красиво звучали и имя, и фамилия. Константин Истомин.

В восьмидесятые годы, во время моего второго периода на Зеленом мысу, я иногда в Батуми, встречала старых знакомых с БНЗ. Делились новостями. Истомин долго сожительствовал, но не женился на нашей однокласснице Жене Сидорук, измучил ее. Жил с матерью, с которой на старости лет обращался плохо, не кормил. Поселок маленький, все друг у друга на виду. Возмущались.

В 1953 году в поселке БНЗ был отстроен двухэтажный клуб рядом со стадионом. Напротив остановки автобуса, недалеко от моря. На фронтоне – витражи. Красивая вязь грузинского орнамента. На первом этаже большой зал. Там по субботам бывают танцы. Как всем хотелось танцевать! Нам, старшеклассникам поселка, устраивают вечера. Из Батуми приезжают на танцы городские. Всем хочется попасть на танцы. Но пускают не всех, поэтому перед клубом большая толпа. Меня редко кто приглашает танцевать. А так хочется! Я стою у стены униженная. Жду. На улице в толпе вижу Гарика Топчиева, своего знакомого из Батуми. Беловолосый, немного картавый, с голубыми глазами. Но я его стесняюсь. Считаю его батумским шалопаем. Знаю, что он в меня влюблен. Он часто приезжает к нам домой. Гарик мой ровесник, не учится. Заядлый рыбак. Ловит рыбу для семьи. Картаво говорит: «Мерланка – нежная рыба». Мы с ним знакомы через мамину приятельницу Нину Петровну Георгадзе, художницу.

Она знакома с матерью Гарика, Леночкой, маленькой запущенной женщиной. Живут они в старом городе, недалеко от моря в огромной комнате, вернее сарае. Вход в сарай прямо с улицы. Нина Петровна не очень распространяется. Я как-то слышала, что муж Леночки был начальником. Его арестовали. Пропал. Осталось трое детей: два мальчика и девочка. Гарик старший. Бедствуют.

Судьба Гарика трагична. Отслужив в армии на севере, стал работать в шахте. Его засыпало. Приехал домой слепым. Я кончала институт. Иногда заходила в сарай. Он одиноко сидел у печурки. Брат и сестра уехали. Позже мама писала: женился, был счастлив. Родился сын. Умер через несколько лет. Отдыхал в доме отдыха в Цихис-дзири.

Как-то показывали по телевизору сериал «Сага о Форсайтах», а телевизор все время переключали. Он разволновался, случился удар. Леночка после его смерти совсем опустилась.

Устраивались вечера и в школе. С танцами, с летучей почтой. Можно написать записку и отдать почтальону. Выразить симпатии. Танцы: вальс и падекатр, с фигурами. Только взявшись за руки. Вальс! «В городском саду играет городской оркестр…» Все городские нам завидуют. Там мужские школы и женские. Встречаться с мальчиками можно только на вечерах, и то по приглашению. А мы – все вместе.

После Тбилиси на Зеленом мысу о музыке не вспоминали никогда. Мое музыкальное образование, к сожалению, не было продолжено.

Но я много и громко пела. Учителей, кроме Фаины с ее специфическими блатными песнями, у меня не было. Но я пела то, что слышала по радио, русские и украинские песни. «Что ты жадно глядишь на дорогу» – одна из любимых.

Нина Петровна, жительница города Батуми, знала о том, что в городе живет знаменитая старая певица, которая пела с Собиновым. Именно она повела меня к этой пожилой даме. Певица проверила мой голос и предложила давать уроки. Но этим единственным посещением все и закончилось. Запомнились старинные портреты на стенах. В том числе самого Собинова. Фамилию певицы я не запомнила.

Денег и времени на музыкальное образование не было. Мама не считала нужным заниматься моим образованием.

Я жила в бывшей ванной – маленькой комнатенке с небольшим окном. Там у меня была возможность побыть наедине с собой.

Позже мама отгородила часть кухни. Убрала большую плиту, на которой многие годы готовили пищу. Печь заменили керогазы, а потом электрические плитки со спиралью. Мама ловко чинила эти плитки: у нее были способности к технике. Это меня всегда восхищало.

Так получилась новая комнатка, отгороженная фанерой, которую я заняла, уступив бывшую ванную подросшему Олегу. В середине осталась маленькая кухня.

Как только появлялся гость, то есть отдыхающий, который будет платить за постой, я должна была освободить помещение. Тогда я спала на открытой шушабанде, а в хорошую погоду и под открытым небом.

1953 г. Батуми. Вероника Генриховна с детьми:
Сашей Твалчрелидзе и со мной

По вечерам в доме отдыха заводили пластинки. Репертуар довоенных лет. Танцевали танго, фокстрот. Звуки разносился по всей округе вплоть до Карелинской дачи: «Первый раз меня любимой назови, люби меня одну», –неслось по склонам холмов.

До сих пор люблю есть фрукты с хлебом. Это так вкусно! В голодные послевоенные годы это был мой обычный обед. Я забиралась на дерево, срывала гроздь винограда или плод хурмы и ела их с хлебом.

Море было неразделимо с моей жизнью. То близко, то издалека, но я всегда его видела и ощущала.

Хоздвор разросся. Постепенно берега и долина речки-вонючки застраивались. В мои школьные годы у полотна железной дороги были выстроены одноэтажные деревянные бараки мостопоезда. Мостопоезд – организация по укреплению берега у железной дороги.

Полотно железной дороги проходит у самого берега моря. А море то наступает на берег, то отступает. И примерно каждые 20-30 лет необходимо укреплять берег. Во времена Российской империи, в начале века, укрепляли берег основательно. Белые плиты, скрепленные очень качественным цементом, существуют до сих пор. Их гладко обточили волны. При Советской власти качество цемента становилось все хуже. А утечка цемента - все больше и больше. Большие цементные блоки, предназначенные для укрепления обрывов у железной дороги, укладывались неаккуратно и часто просто сбрасывались в море вблизи берега и на берегу. Пляжи приобрели странные формы и конфигурации. В некоторых местах попасть на них можно было только пробираясь с неимоверным усилием сквозь щели цементных блоков, из которых торчали ржавые штыри. Но чего только не совершишь в жаркий день, стремясь к морю! Как хочется окунуться! Правда, и в воде неспокойно. Если нырнуть – вполне можно напороться на такой же ржавый штырь на подводном блоке. С годами блоки обросли водорослями, и рассматривать под водой проплывающих между ними рыбок, крабов, открытые створки мидий было очень интересно.

Дела домашние

Кроме нелегкой обязанности водоноски, которая на мне лежала с самого приезда из Тбилиси и вплоть до моего отъезда с Зеленого мыса в 1960 году, я должна была пасти корову, чистить хлев, кормить корову пойлом, доить. А у меня был переходный возраст. Все во мне возмущалось: приходится быть на побегушках. Потом, когда у меня подрастали мои дети, и мне хотелось что-то попросить их принести, я сразу вспоминала, как мама и тетка требовали от меня: «принеси-подай». И останавливалась. А в то время я не всегда выполняла требования, грубила, как и свойственно подростку.

Тетку Майю я вспоминаю без особой симпатии. Два случая особенно запомнились. Как она меня била, таская за длинные косы. И как написала на меня жалобу.

1952 год. Осень. В десятом классе я была одной из самых активных комсомолок, но в комсомольский комитет не входила. Там – лучшие, отличники. А самый лучший из них – председатель комсомольского комитета Робик Узумбачикян. Красивый парень, учился классом старше. В моем понимании аристократ, особенный. Как-то он подходит ко мне, говорит: «Написана жалоба. На тебя жалуется тетка. Ты плохо ведешь себя дома, не помогаешь. Грубишь. Будут разбирать, возможно лишат комсомольского билета. А это позор».

Под вечер в тихую осеннюю погоду Робик на велосипеде приехал на нашу гору. Долго беседовал с теткой. Потом с мамой. Я ходила по площадке, сгорая от стыда. Ждала, когда Робик выйдет. Он вышел и с удивлением сказал: «Я думал, что твоя тетка старушка, а это молодая женщина. Она ведь в жалобе обращается: «Пишу в гимназию». Робик обещал, что выбросит жалобу. Так и сделал. Последствий не было. Я продолжала активно работать в своем пионерском звене имени Павлика Морозова. Имя было получено по разнарядке.

Мне тогда было особенно обидно, что мама не защитила меня. Наоборот, поддержала тетку.

Тетка всегда отличалась вольным нравом. В техникуме у нее постоянно менялись любовники, но в нашем доме они не жили. В поселке за ней закрепилось мнение о том, что она гулящая. Ее кавалерами были сотрудники техникума, даже студенты. Но я, воспитанная на коммунистическом аскетизме, особенно не интересовалась этим.

Помню одну замечательную ночь в октябре. Такие бывают осенью на Зеленом мысу: теплые, бархатные, как будто природа тихо томится. Луна такая яркая, что можно читать.

Мамы дома не было, она уехала в Тбилиси, в коллектор. В доме жил отдыхающий – красивый, видный, заматеревший полковник Богоявленский. Он иногда приезжал отдыхать в Батуми и бывал в нашем доме. В ту ночь я оказалась в теткиной пустой комнате, которую предварительно вымыла. Посреди комнаты поставила маленький красного дерева письменный стол моей прабабушки. На стол букет мелких хризантем – дубков. Получилось красиво. Свет луны проникал в окно. Я писала всю ночь стихи и мало интересовалась тем, что творится за дверью в маминой комнате.

Через несколько дней моя соседка Рита, большая сплетница, умевшая больно укусить, сообщила, что тетка поведала ее матери: я как драная кошка влюбилась в Богоявленского и всю ночь следила за ними. Ложь меня поразила. Особенно поразило слово «драная кошка». У меня горячий, но отходчивый характер. Сначала обижусь, потом быстро забываю.

Мне претила домашняя обстановка. Я мечтала о другой жизни, об интересных людях, о путешествиях. К счастью, так и получилось.

Той же поздней осенью 1952 года тетка привела в дом мужа – Бориса Рязанцева. Он выше среднего роста, узкоплечий, с темным вытянутым лицом. Черные, злые глаза в глубоких впадинах с темными кругами. Таким я его запомнила. Он из Тбилиси. Там у него есть квартира, а здесь они построят дом.

Между мамой и теткой не было большой дружбы, часто вспыхивали скандалы. Тетка корила маму, что мы не так обращаемся с Олегом. Сразу в крик: «Он у меня единственный!» А мама его водит, часто несет на закорках, очень далеко по холмам, в детский садик ботанического сада. Но тетка постоянно старается качать права. Мама тоже не отстает.

В теткиной комнате дверь прочная, капитальная. И засов очень прочный. Можно накричать, потом хлопнуть дверью и закрыться на засов. Так продолжалось все долгие годы, что тетка жила в этой комнате, вплоть до 1986 года, когда она переехала в новый дом и прочно закрыла пустующую комнату на засов. Но до этого еще сорок лет!

Появление Рязанцева было ознаменовано грандиозным скандалом. Дверь захлопнулась надолго. Но домик наш деревянный, слышимость идеальная, и мы с мамой могли слышать, как тетка и Рязанцев рассказывают друг другу анекдоты. Тетка человек задорный, склонный к юношеским всплескам. У нее дежурный набор анекдотов. Через несколько дней поток анекдотов затих. Выговорились и приступили к делу. На участке тетки рабочие вырыли площадку для строительства дома. И этого мы заключили, что у супругов завелись деньги.

Вскоре, в декабре, обнаружился их источник. Приехала милиция, тетку арестовали. Рязанцев переселился к соседке Милеке Шавишвили. Олежек – пятилетний малыш – остался на руках моей мамы. Поползли слухи о преступлении. В те строгие сталинские времена аборты были строжайше запрещены. За них сажали в тюрьму. Случайно в Махинджаури у моря был обнаружен труп новорожденного ребенка. Нашли ли преступницу – неизвестно. Но на тетку показали студентки техникума – русские девушки из Кинешмы. Тетка делала им подпольные аборты за деньги.

Наступили очень грустные времена. В один из зимних дней арестованную привезли к нам домой в сопровождении конвоя. Олежка был в детском саду. Маленькая, в старом пальто, тетка молча прошла мимо меня на конец площадки. Там были выкопаны спрятанные «орудия пыток» – инструменты, которыми она пользовалась, делая аборты. Ее увезли.

Мама продолжала водить Олежку в детский садик, растила его. Выручала корова – наша кормилица Маврушка. Мама собирала все, что могла – пекла пирожки, несла передачи в тюрьму.

Зал заседаний суда – серое унылое помещение.

Тетку и молодого парня-аджарца – соблазнителя русской девушки, ввели в здание суда под конвоем. В зале сидели мы с Олежкой, соседи. Рязанцев на суд не пришел. Тетка – маленькая, жалкая, все время плакала. Адвокат отстаивал невиновность парня, напирая на горячий темперамент горцев. У тетки адвоката не было. Ей присудили три года тюремного заключения в Марийской АССР. Олежек остался с нами.

За несколько дней до смерти Сталина в нашем доме произошли драматические события.

Наш дом стоит на вершине холма, а коровник неподалеку – за дорогой, примыкающей к дому, на склоне. Рядом с ним сложили стог сена, купленный осенью в горах на последние деньги. Это главный зимний корм для коровы.

Под вечер подул фен – горячий ветер с гор. Такие ветры бывают ранней весной. Все быстро высыхает, в природе становится тревожно.

Вечером исчезла собака. Мама ее долго звала, она не откликалась.

Ночью мама разбудила меня, показала огромный факел за дорогой. Пылал стог сена и коровник. Я бросилась к колодцу. Всю ночь в ночной рубашке, это особенно запомнилось, я качала воду из колодца, крутила ручку ворота, ведро отдавала соседям, которые по цепочке его передавали за дом, где мама заливала горящий стог. Теплый ветер раздувал огонь, подбирался к дому. Дом спасли. Сгорел стог, коровник и деревянный туалет. На рассвете мы с мамой стояли на пепелище. Мои руки в кровавых мозолях. Мама вся в саже. Корова исчезла.

Кто-то из соседей видел, как под вечер Рязанцев, уже в темноте, вел ее по тропинке вниз с нашего холма. По всей вероятности, была договоренность вывести корову на центральное шоссе, проходящее на противоположной от нашего дома горе. А собаку он, видимо, увел заранее. Но это все догадки. Верно то, что Рязанцев исчез с Зеленого мыса вместе с коровой.

На наших руках остался Олег. Не было молока, не было нашей Маврушки- кормилицы.

Прощаться с теткой, которую отправляли по этапу, приехала бабушка Мадлен. Она искренне радовалась смерти Сталина. А у нас было странное ощущение, что со смертью этого идола жизнь закончится.

5 марта утром в Махинджаури, когда мы садились в автобус, все уже знали, что дорогой и очень любимый Сталин умер. Плакали. В школе у портрета стоял почетный траурный караул. На следующий день в Батуми на центральной площади проходил траурный митинг, на котором все старшеклассники должны были присутствовать.

Но я опоздала, все раздумывала: ехать – не ехать. Долго сидела на скамейке под криптомериями. Хорошо помню, как вокруг валялись сброшенные бурей ветки хвои, как я грелась на солнце, читала «Американскую трагедию» Драйзера. Но потом все же решила догнать моих одноклассников в городе. На митинг я не попала. Большая площадь, в конце которой стоял огромный памятник Сталину, все улицы вокруг были забиты народом. Не пробиться. Я стою на узкой улице недалеко от площади среди плачущих взрослых людей, незнакомых мужчин. Над моей головой развеваются огромные полотнища красного и черного. Везде портреты дорогого вождя.

Тетка из тюрьмы прислала к нам погостить молодую беременную женщину. С едой стало совсем плохо. Выручила подросшая весной крапива, из которой пекли лепешки, варили суп.

В марте тетку отправляли по этапу. Мама собрала вещи в дорогу. На проводы взяли Олега. Вечером перед отправкой мы стояли у вокзала и издалека видели группу заключенных женщин. Разглядеть тетку в темноте не удалось.

Мама завела козу. Глаза желтые, наглые. Посредине черточка. В отличие от Маврушки, я ее не любила. Она меня мучила. Прыгала с кустов, могла повеситься на веревке.

А тетке повезло. После смерти Сталина, совсем скоро, объявили амнистию. К этому времени этап, с которым отправляли тетку, находился в Тбилиси. Ее выпустили. Там оказался и Рязанцев. Она у него осталась.

На нашей площадке перед домом две старинные скамейки с витыми спинками. Помню: тетка злая, энергичная, сидит на скамейке и в гневе выливает свои обиды двум соседкам. Она приехала за Олегом. И все еще что-то что не могла простить маме.

Осенью она с Олегом вернулась на Зеленый мыс. Роман с Рязанцевым закончился. Рассказывала, что он хотел физически уничтожить Олега – этого она не выдержала. Вскоре Рязанцев был позабыт навсегда. Спустя годы кто-то ей рассказал, что он разбился насмерть на мотоцикле. Тетка отреагировала своеобразно. Самодовольно ухмыльнулась. Мол, все ее мужья умирают. Площадка, вырытая для строительства дома, зарастала сорняками и постепенно исчезла. На ней были посажены молодые мандариновые деревья.

Обратно в техникум тетку не приняли. Она устроилась медицинской сестрой в соседний дом отдыха «Урожай», на китайскую дачу. Совсем рядом с домом. Опять началась вольная жизнь. На горизонте появился следующий любовник – Абит.

Все мои школьные годы время от времени возникали разговоры о том, что мама несчастная, не смогла устроить свою личную жизнь. Поэтому, когда у нее появлялся новый ухажер – возможно, претендент на руку и сердце, все в доме должны были это понимать, создавать маме условия. Но ухажеры быстро исчезали навсегда.

Память почти стерла их лица. Один из них, Анжанов, работал в фотографии на Арбате в Москве. Он сделал несколько очень хороших фотографий: мамы, меня в школьной форме, вид на море с нашей площадки. Приехал отдыхать и без памяти влюбился в маму. Я очень хотела, чтобы он меня сфотографировал на дереве хурмы. Мне казалось, что на дереве, с большой хурмой в руке, фотография получится особенно хорошей. Было очень обидно, что он не стал меня слушать.

Наконец на мамином горизонте появился Леонид Михайлович Ишов. Ниже среднего роста, сбитый, спортивный подполковник в морской форме. Он курил трубку с хорошим табаком. Мог ли он не покорить маминого жаждущего любви сердца? Леонид Михайлович был еврей, ленинградец, из очень хорошей семьи. В его семье все мужчины без исключения были военные и достигли определенных высот. Брат Михаил был военным прокурором города Калинина, а позже всего Новосибирского военного округа. Сестра Роза была политкаторжанкой и работала вместе с Розой Люксембург. Об этом говорили с гордостью. Михаил и Роза, да и Леонид Михайлович пострадали во времена культа личности. Михаил был арестован в 1937 году, долго сидел, был на лесоповале. Но вернулся. А Розу в 1937 году, через месяц после ареста, расстреляли. Леонид Михайлович сидел недолго. Семья очень дружная. Три брата женились на трех сестрах Леонид Михайлович влюбился в маму с первого взгляда. Любил он ее серьезно, в меру своих сил. И мама любила Леонида Михайловича – в меру своих. Без него у нее бывали временные любовники. Она ведь жила на Зеленом мысу одна. Но Леонид Михайлович не пропадал навсегда, обещал, как только выйдет на пенсию, так сразу же женится. Он был воспитан, любил целовать ручку. В общем, настоящий, а не проходящий поклонник. Осенью 1953 года, в сентябре он с супругой и взрослым сыном гостил на Зеленом мысу. А до этого я побывала в Ленинграде и несколько дней жила в семье Леонида Михайловича на улице Петра Лаврова. Леонид Михайлович дал своим детям – сыну и дочке – прекрасное образование. Сын – художник, дочь – балерина. В будущем сын не состоялся, а балерина достигла определенного уровня в Ленинградском Малом оперном театре и вывела на балетную стезю двух своих сыновей.

Знакомство расширялось. Леонид Михайлович прислал на Зеленый мыс своего племянника Мишу Ишова, который прилепился на многие годы к Зеленому мысу, к нашей семье. Леонид Михайлович посещал маму раз в два года. Мама ездила в отпуск в Ленинград и там встречалась с Леонидом Михайловичем. Это была устойчивая связь. Особенно в сравнении со связями моей тетки.

Поговаривали, что любовник тетки Абит Беридзе не очень честный, сидел в тюрьме. А тетка им восхищалась, говорила, что он сложен, как бог.

Ее всегда тянуло к мужским прелестям, к красивой мужской фигуре. Об этом она могла с увлечением говорить подолгу. Маму это особенно раздражало. Когда они обе состарились, тетка с упоением смотрела балет. Особенно ей нравились в балете прыжки.

Прихожу из школы днем – у нас дома два милиционера. Они сидят в засаде в маминой комнате. Выглядывают. Вскоре выяснилось: они сторожат Абита. Тетка в зарослях ежевики на склоне, где заброшенный участок, устроила шалаш, где они вместе проводили время. Тут их и накрыли. Абит убежал. Мимо промелькнул его голый торс. Он мчался, перепрыгивая через кусты, вниз к речке. Милиционеры долго позорили тетку. А она стояла перед ними маленькая, растерянная, с косичками, завернутыми кренделем на голове. Абита потом все-таки арестовали.

Появился он вновь совсем ненадолго в 1963 году осенью, когда я там жила у мамы с моим новорожденным сыном Павликом. У нас гостил Эрих Айнгорн – сотрудник из журнала «Новое время». Эрих привез транзистор, в то время новинку, которой почти ни у кого не было. И эта новинка пропала вместе с Абитом. Больше я о нем не слышала.

На зимние каникулы я ездила к бабушке с дедушкой в Тбилиси.

Теперь они жили в новом месте – в центре, над проспектом Руставели. Улица Атарбекова, 56. Улица тянется параллельно проспекту Руставели на склоне горы Мтацминда. Выше карабкаются вверх крутые улочки. У бабушки с дедушкой две комнаты на втором этаже, куда нужно подниматься по лестнице. А из комнат еще тянется лесенка на смотровую площадку, откуда открывается панорама на долину реки Куры.

Дед топил ванную – большую, несуразную. По старой привычке керосином чистил лестницу и красил стенки. Я с ним ездила в Рустави- пригород Тбилиси. Там крупный металлургический завод. Дед подрабатывал в обществе «Знание»: в красном уголке общежития рассказывал о стройках коммунизма. Ходила я и во Дворец пионеров. Там тоже были танцы: па-де-катр в зеркальном зале.

Но самое главное – опера! Я хожу туда с соседом, мальчиком моего возраста. Он испанец. Наша миловидная соседка его взяла к себе перед войной, когда привозили из Испании сирот. Мы слушаем «Кармен», сидим в ложе. Мне нравится мальчик, но главное для меня – музыка. Особенно вводная часть перед четвертым действием. Эта музыка звучит во мне еще несколько дней после театра.

Мама старалась как могла. С трудом нашла средства, чтобы послать меня летом в Москву и Ленинград познакомиться с достопримечательностями. Воспользовалась знакомством с супругами, которые отдыхали по соседству в доме отдыха и пригласили погостить. Жили они на Арбате, в Большом Афанасьевском переулке, дом № 5. Я впервые увидела метро. Помню колонны метро «Кропоткинская», которое тогда называлось «Дворец Советов».

Я ходила по музеям в одиночку. У меня был список мест, которые я должна посетить. Запомнились подношения Сталину к его 70-летию: в Музее подарков Сталину, в Музее Изобразительных искусств, в Музее Революции. Их было огромное количество. Рушник, вышитый женщиной без кистей рук. История ВКПБ, написанная на рисовом зернышке. Огромный, разветвленный корень женьшеня.

Я побывала во дворцах графа Шереметева в Останкино и Кусково, в Третьяковке. За мной стал ходить миловидный молодой человек. Куда я – туда и он. Очень приятно, но с другой стороны и тревожно: непонятно, кто такой, знакомство со стороны. Молодой человек был почтителен. Узнал, что я уезжаю в Ленинград и, несмотря на позднее время, пришел провожать. Показывал альбом с архитектурой Петербурга, Ленинграда. Я отворачивалась. Стеснялась.

Билеты я смогла достать только на пассажирский поезд. Он шел в Ленинград больше суток, останавливаясь на каждом полустанке. Я восхищалась всем, что видела из окон. Северная природа была мне в новинку. Станция Любань. Я недавно прочла «Путешествие из Петербурга в Москву». Женщины на станции продавали букеты северных полевых цветов. Мне все казалось лучше, красивее, чем на Зеленом мысу.

В Ленинграде я остановилась у Леонида Михайловича. Сам он отсутствовал, но его супруга и дочка гостеприимно приняли меня. Как и в Москве, я осматривала музеи сама. Время было послевоенное. Ленинград восстанавливался. Женщины в комбинезонах с большими швабрами разравнивали горячий, только что привезенный асфальт. Потом его утрамбовывали катками.

С дочкой и сыном Леонида Михайловича мы ездили в Петродворец. Многие фонтаны еще не работали, центральный «Самсон» пострадал во время войны.

Я вспомнила, как темными зимними вечерами во время войны моя бабушка Мадлен рассматривала на старой открытке фонтаны Петродворца и говорила деду о том, что они разрушены немцами.

Денег у меня было в обрез. Наступила вторая половина августа. Я очень боялась опоздать в школу. Огромная очередь за билетами на Невском. Я ходила туда отмечаться, записывать номера. Ко мне подходит якобы земляк – армянин. Просит записать его по блату одним из первых. Я возмутилась и отказала. Купила билет до Сочи, прямого поезда тогда до Батуми не было. В Сочи денег уже совсем не осталось, и я ехала голодная. Попутчик, веселый парень, читал стихи Маяковского. Мы стояли у окна, в которое залетала сажа паровоза.

Во время летних каникул вечерами я ходила на китайскую дачу, в дом отдыха – на танцы и в кино. Там я познакомилась с двумя старшеклассниками из города Бабушкина под Москвой. Женя мне симпатизировал.

Мне он тоже нравился. К нам примкнула красивая москвичка из дома отдыха, старше нас года на три. Составилась компания. Вчетвером мы ходили на пляж, фотографировались, поднимались за ежевикой в горы, на Омбалури. Ездили в Батуми, катались на лодке по Комсомольскому озеру. Я влюбилась в Женю. Лунной ночью мы с ним гуляли по тропинкам Карелинской дачи. Вдалеке на море светилась лунная дорожка. Глубокая темнота в овраге, откуда поднимаются ветви кедров, отсвечивая лунным светом. Таинственные лесенки. Тишина. Мы вдвоем. Рядом. Первая любовь. Сидим на скамейке под нашим буком, целуемся. Вдали сверкают огни Батуми. Все прежние симпатии были забыты. Я твердо решила после окончания школы ехать, поступать в институт в Москву.

19 октября. Мой день рождения. Ливень. Я смотрю на дорогу. Ручьи большим потоком бурлят, мчатся вниз. Я в отчаянии. Одиночество!

На следующий день развеялось. Засияло солнце. На почте в Махинджаури я получила от Жени бандероль. К моему дню рождения он прислал альбом с фотографиями наших прогулок, с пожеланиями дальнейших встреч. Дорогой подарок. Он вселил в меня надежду на встречу, надежду на будущее и поддерживал всю зиму и весну перед окончанием школы.

Следующим летом в Москве все мои надежды рухнули. Я не поступила в институт и, гордая, не стала продолжать знакомство с Женей. Неужели все это было? Эта влюбленность, первый роман, серия стихов, вера в то, что моя жизнь состоится? Все улетело и не вспоминалось потом! Что же осталось? Остались теплые лунные ночи, прогулки по Карелинской даче и радость надежды. Сохранился и альбом с фотографиями. Красивый портрет Жени. Любительские фотографии, отражающие наш кратковременный роман. Мы с ним сидим на скалах под Зеленомысской скалой. Я на лодке. Женя рядом со мной.

Окончание школы

Ноябрь. Сбор мандаринов, их переборка. Все ложилось на мои и мамины плечи. В тот год выпал очень ранний снег. В комнате – гора мандаринов. Я перебираю их, кладу в ящики. Нужно отобрать высший сорт, первый, и так до четырех. В планочку с круглыми дырками кладут мандарин и по размеру плода судят о сорте. По радио рассказывают, что в Москве, в Кремле прошел парадный школьный вечер. Построен университет на Ленинских горах. Высокий, очень красивый голос поет: «Друзья, люблю я Ленинские горы…». Где-то очень далеко красивая столичная жизнь. А тут сыро, холодно.

Меня укусил скорпион. Их много в щелях нашего старого дома. Укус на ноге вспух, нагноился. Поднялась температура. Потек черный гной. Меня положили в больницу БНЗ. Она недалеко от школы. Сделали укол некачественным пенициллином. Как только выписали, у меня снова поднялась температура, и я всю ночь бредила. На теле высыпали, словно на географической карте, пятна. Утром мама нашла грузовую машину и отвезла меня снова в больницу. Там я упала в глубокий обморок. Аллергия, отравление. Есть не могла.

Лежала долго. Навестить меня приходили одноклассники: и девочки, и мальчики. Мама принесла котлеты с зернышками граната. Вкусно, изысканно. А я есть не могу: во рту все опухло.

Новый 1954 год встречали у нас дома всем классом. Праздник продолжался целых два дня. Помню, как мы, девочки, стоим на конце площадки, вглядываемся в темноту. Внизу с дороги слышим крики. Это после вечера в клубе торопятся к нам наверх, на гору, мальчики.

Все нарядные. Несколько влюбленных пар. Но я думала только о Жене, жила будущим и никому не сказала ни слова о своем романе, о своих надеждах.

Еще зимой мои одноклассницы готовились к выпускному вечеру, обсуждали купленные туфли, платья. Но я об этом не заговаривала: дома было полное безденежье. На выпускном вечере я была в мамином белом платье.

Весной Нанули Ахвледиани, чей отец оставался министром культуры, приглашала группу школьников на вечера в турецкое консульство. Это красивый особнячок в центре города, весь обвитый глицинией. Меня на эти вечеринки, на которых бывали как мальчики, так и девочки из нашего класса, Нанулька не звала. Я узнала о них случайно. Большой обиды у меня не было. Я жила будущим, встречей с Женей. Это будущее казалось прекрасным.

Теперь, когда у нас не было коровы, у меня освободилось много времени. Зимой, особенно когда лили долгие, нудные и холодные дожди, я уезжала в город в библиотеку. Мне неожиданно пришла в голову мысль собирать материал о Геннадии Ивановиче Невельском – исследователе Амура, открывшем Татарский пролив между Сахалином и материком. Писала рефераты. Для себя. Читала много. Особенно запомнилась небольшая книжка Воеводского «Повесть о Пушкине». Как свое личное я переживала ссылку поэта в Михайловское. Его одиночество. Тоску. Я его понимала, хотя любила бывать одна. Так и осталось навсегда. Потом шутила: «Я кошка, которая гуляю сама по себе». Подруг у меня не было. Так, школьные друзья.

На выпускных экзаменах Нанули просила меня проверить ее сочинение. И я, в ущерб своему сочинению, потратила время на проверку.

Она получила пятерку и золотую медаль. Я надеялась на серебряную. Но и та мне не досталась. Было чувство, что все распределено заранее. Хотя медалей было много: и золотых, и серебряных, что давало большие преимущества при поступлении в институт.

После окончания школы, когда раздали аттестаты, я случайно узнала, что у Нанули лимит в Московский университет. Парадное здание на Ленинских горах первый год принимало абитуриентов. Прекрасное общежитие в высотном доме. Она выбрала физико-математический факультет. Полгода спустя, когда связи между одноклассниками были еще не совсем разорваны, Олег Фокин решил заехать к Нанули в Москву. И узнал, что ее отчислили за неуспеваемость. Но она быстро сориентировалась: поступила в Батумский педагогический институт на филологический факультет. Удачно вышла замуж. Родилось двое детей. Преподавала русский и литературу в одной из Батумских школ. С Инной Васильевной, нашей преподавательницей русского, Нанулька не здоровалась. Смогла ли она привить своим ученикам вкус к литературе так, как это в свое время сделала Инна Васильевна? Думаю, вряд ли.

Весной у меня начался фурункулез. На всем теле выскакивали большие чирьи.

Выпускной вечер в клубе БНЗ. Гуляли всю ночь. В середине ночи у меня прорвало фурункул под мышкой. Я была в мамином белом платье с ватными подплечиками. Этой накладной подушечкой я вытерла гной, почувствовала облегчение.

Праздник продолжался. Я пела: «На бой быков смотреть пошли мы как-то в это ле-е-е-то…». Все удивлялись. Оказывается, у меня высокий и красивый голос, которого раньше никто не замечал.

После бессонной ночи выпускного вечера я пошла на пляж. Жаркий день. Солнце в зените. Засыпая на берегу, я увидела в море далеко идущий с Зеленого мыса в Батуми катер и подумала: «Что бы было, если бы этот катер остановился?» Сон свалил меня. Я так крепко заснула, что обгорела на солнце. Проснувшись, я увидела недалеко от берега тот же катер. Зыбь укачала пассажиров, прибивала к берегу.

Начало работы

Мне почти 19 лет. Рост 164 см. Ладная фигура. Круглое лицо. Большие зеленые глаза. Курносый нос. Две длинные косы.

Мои одноклассники после получения аттестата разъезжались поступать в ВУЗы. Уверенная в том, что буду учиться в Москве, я поехала в милицию выписываться из родного дома. В Кахабери, за Батумом, долго сидела на лужайке, ждала своей очереди. Таких простодушных было много. Потом из-за отсутствия прописки не могла получить посланных мамой в Москву денег. Фактически мой паспорт стал недействительным.

В Москве начала думать, куда поступать. Все было неопределенно. Литературу я знала хорошо, любила. Но считала, что не поступлю в гуманитарные ВУЗы, ведь образование у меня провинциальное. Я любила химию, особенно органическую. Решила подать документы на биофак в педагогический институт. В общежитии мне отказали. Ездила и в МГУ, как на экскурсию, из любопытства. Грандиозный корпус. В приемной комиссии сидят важные персоны. Новое здание все блестит. Число мест на факультетах – минимально, претендентов – огромное количество. Эти цифры были вывешены при входе на факультет и привели меня в замешательство. В 1954 году был особенный ажиотаж: открылось нового здание на Ленинских горах. Я решила поступать в ветеринарную академию. Там был небольшой конкурс.

Но не добрала двух очков, хотя литературу сдала на пять, и меня очень хвалили.

Встреча с Женей принесла горькое разочарование. А я так надеялась на продолжение знакомства! Но пришла в гости и встретила полное равнодушие. Гордая, порывистая, я прекратила знакомство.

Еду обратно домой. Попутчики, муж и жена – хирурги из Москвы. Говорят мне, что я хорошая, подбадривают меня. Может быть, и так.