М.Т. Мазуренко © 2012

Утраченная Колхида

Глава 1. 1878 -1921. Эпоха раннего освоения Колхиды. Под патронатом Русской империи || Глава 2. 1921-1946. Советизация Грузии. Коллективизация. Отечественная война || Глава 3. 1947-1954. Отрочество и юность || Глава 4. 1954-1960. Мои университеты || Глава 5. 1960-1984. На Зеленый мыс наездами || Глава 6. 1984–1988. Снова на Родине || Глава 7. 1989-1991. Одна на Родине || Глава 8. 1992-1993. Лето с Андреем. Шторм || Глава 9. 1994–2004. Последние приезды

Глава 2. 1921-1946. Советизация Грузии. Коллективизация. Отечественная война

1921 год. В Средней Азии – басмачи. Бабушка рассказывала, что тогда чуть не убили деда. В ее шелковистых вьющихся волосах появилась белая прядь. В 1922 году бабушка выбралась с тремя дочками из Средней Азии на Зеленый мыс. Где был тогда дед, почему он не сопровождал жену? В рассказах это осталось за кадром. В детстве, когда я слышала эту, неоднократно повторяемую историю, не приходило в голову расспрашивать, уточнять.

Француженка с тремя детьми. Старшей – шесть лет, средней – четыре, младшей – шесть месяцев… Она пересекает среднеазиатскую пустыню, добирается до Красноводска. Как они ехали, долго ли? Из Красноводска до Баку – морем. На Кавказе неспокойно. Как рассказывала бабушка, в Баку ее никто не понимал. Деньги сменились, и она нигде не могла купить еду. Дети были голодными. С пристани удалось добраться до вокзала, сесть в поезд Баку-Батуми. Свекру, Антону Генриховичу, сообщить на Зеленый мыс о своем приезде она не могла. Линейки – конные экипажи, во время пасхальной недели на Зеленый мыс не ходили. На помощь пришел сослуживец Антона Генриховича – директор гимназии Диомид Любченко. В семье Любченко бабушку встретили по-родственному. Там она с маленькими детьми смогла отмыться, отдохнуть, прийти в себя.

Семья Генриха и Мадлен Зельгейм.
Слева направо: Генрих Антонович, Ида (Дуду),
Вероника, Мадлен Ивановна, Мария (Майя)

Дочь Диомида Софья стала врачом. В тридцатые годы она вышла замуж за врача Шалву Ипполитовича Гуджабидзе. В Абхазии, в Гудаутах, у нее с Шалвой был большой недостроенный дом, в котором в студенческие годы я часто гостила. Шалва, приезжая в Тбилиси, обязательно бывал у Генриха и Мадлен.

Эти драматические события закончились благополучно. Семья объединилась на Зеленом мысу.

Три девочки подрастали. У Антона Генриховича и Марии Константиновны жила и четвертая внучка,- Лена – дочь Мадлен Ланской.

Сестры. Слева направо:Елена Ланская
- дочь Мадлен Зельгейм (в замужестве Ланская)
- двоюродная сестра дочерей Генриха Зельгейм (моего деда),
Ида Генриховна (Дуду), Вероника Генриховна (моя мама),
Мария Генриховна (Майя).

В начале 20-х годов Ланской пропал без вести на полях сражений гражданской войны. Сестра Генриха Мадлен с дочерью Леной уехала в Ревель (Таллин). Железный занавес опустился. Мой прадед Антон и прабабушка Мария уже больше ничего не узнали о судьбе дочери и внучки. Много позже, уже в 60-х годах, во время хрущевской оттепели, дед получил из Австралии письмо от сестры. Мадлен сначала жила в Ревеле, затем вышла замуж за математика Вэбба и в начале 30-х годов им удалось уехать из фашистской Германии в Австралию. С 1965 по 1971 годы, до своей кончины, Мадлен часто писала брату Генриху, моей маме, и даже мне. Присылала цветные фотографии: красивая пожилая дама в темных очках на фоне Сиднейского залива, с коалой на руках. Внучка, дочь Лены – на ранчо в Техасе. Лена, в отличие от матери, не интересовалась судьбой своих двоюродных сестер. Со смертью Мадлен Вебб связь заглохла.

Вся семья жила в «домике садовника». В одной комнате располагались мои прадед с прабабушкой, в двух других мои дед с бабушкой и девочки. Все три комнаты выходили на большую открытую веранду, по-грузински – шушабанду. На северной стороне находилась большая кухня и примыкавшая к ней небольшая ванная комната. Таким я помню этот дом.

Сестры на берегу у Зеленомысской скалы.
Слева направо:
Вероника, Лена Ланская, Майя, Дуду.

В 1927 году Мария Константиновна овдовела: Антон Генрихович, мой прадед, умер от перитонита. Операцию по удалению аппендицита не успели сделать. Его похоронили на склоне холма под большой сосной приморской, посаженой им самим. В те времена у каждого владельца дома были свои маленькие семейные кладбища и даже склепы.

В 50-е годы на «китайской даче», так мы звали бывшие владения китайца Ляо Джин Джао, функционировал дом отдыха «Урожай». Никто не знал, что до китайца, у которого мой дед часто бывал, этой дачей владел генерал, похороненный на склоне холма на семейном кладбище. Две могилы с мраморными плитами и стершимися надписями были окружены высокими деревьями. Могилы вскрыли в поисках драгоценностей. Дед видел прах генерала в полном обмудировании, с крестами. Затем могилы исчезли. На этом месте разрослись мандариновые деревья.

Дед, вернувшись из Средней Азии, вначале работал в Батуми «на наливе». В Батуми доставляли нефть из Баку, перегружали в нефте-наливные корабли. Нефть имела огромное значение для молодой Советской республики. Позднее был проведен нефтепровод. В Батуми построили большой нефтеперегонный завод (БНЗ).

Дед вскоре нашел себе работу по специальности, переехал в Тбилиси с семьей. Он участвовал в строительстве гидроэлектростанции Храм ГЭС на реке Храми. Работал и на Арагаце в Азербайджане. Вся его дальнейшая жизнь была связана с городом Тбилиси.

Прабабушка Мария Константиновна осталась на Зеленом мысу.

С 1918 по 1921 годы в Батуми побывали турки, англичане. В течение этих трех «смутных» лет жизнь в имениях продолжалась по заведенному порядку. Но с 1921 года, с начала советизации Грузии, земли за Батумом, за Чорохом, отошли к Турции, а в Аджарии имения были национализированы. Богатые владельцы имений эмигрировали или ютились в самых плохих помещениях особняков. Стали советскими служащими. А их дачи были превращены в санатории или дома отдыха.

Сергей Голицын

В Цихис-дзири, на крутом приморском склоне у князей Голицыных было большое имение и красивый особняк. Один из владельцев, Сергей Голицын, после экспроприации дома еще некоторое время оставался в Цихис-дзири, совершал экскурсии вглубь горной Аджарии. Он описал растительность горной Аджарии, обнаружил редкое растение – орфанидезию. А затем уехал в Воронеж, где стал профессором университета.

В Чакве оставались красивые особняки. Например,- дача Стоянова, Попова. В парках, окружавших особняки, росли очень интересные с ботанической точки зрения редкие деревья. Они представляли большой интерес для ботаники, но со временем без должного ухода погибли или были вырублены. Их заменили мандариновые плантации. Прежние парки еще существовали в пятидесятые годы ХХ века, когда я была студенткой.

Имена владельцев в то время уже почти забыли. Я о заброшенных парках знала только потому, что там росли растительные редкости, которых не было даже в Батумском ботаническом саду.

Китайская дача

Рядом с дачей Зельгейм, вниз по склону холма стояла дача, которая когда-то принадлежала китайцу Ляо Джин Джао, приглашенному для консультаций по выращиванию чая. В народе его звали Иваном Ивановичем. На своей даче Ляо Джин Джао устраивал вечера, приглашал соседей. Его гостеприимство скрашивало быт. Дед рассказывал, что как-то в гостях попробовал необыкновенно вкусный крем, вернее, розовое пюре, испещренное точками. Когда гости попросили рецепт изысканного кушанья, китаец провел их в погреб, где лежали порченые яблоки, и показал гусениц, которые легли в основу уникального крема. Черные точки были их головками. Дамы закатывали глаза, ахали.

Вниз от дома шла темная аллея маслины душистой. В плотных кронах невысоких деревьев с жесткими вечнозелеными листьями в сентябре выскакивали, словно вылуплялись, малюсенькие букетики кремовых или желтоватых цветков, расположенных в основании листьев. Нежнейший аромат распространялся по всей аллее. Цветение длилось всю зиму и продолжалось до ранней весны с перерывами на похолодание. Стоило пригреть солнцу, как последние букетики высовывались и источали сладковатый парфюмерный запах.

Ниже замечательной аллеи, у основания холма, в горном ущелье было сыро. Там устроили большой бассейн, в котором плавали лебеди, была лодочная станция.

Следующий приморский холм принадлежал богатым Кривицким. Аллея ликвидамбаров, высаженных вдоль лестницы, поднималась круто вверх от пруда, упираясь в роскошный дом. Позже он стал турбазой. В мои детские годы лебеди еще плавали по глади пруда, но со временем пруд заполнился глиной, принесенной во время ливней. Таким его помнит мой сын Павел, родившийся в 1963 году. Большая широкая балюстрада служила нам надежной скамейкой для отдыха когда мы возвращались с моря.

Жубер

Зоя Ильинична Жубер со своим вторым мужем – французом Эдгаром Жубер, занимавшимся торговлей, жила в скромном, но красивом доме на противоположном нашему приморском холме. Для того чтобы попасть на дачу Жубер, нужно спуститься в овраг и подняться по тропинке на холм. У Зои Ильиничны росли три дочери. Две старшие: Валентина и Вера от первого брака – Канакотины, а третья, очаровательная Тата (Татьяна Эдгаровна Жубер) – от второго брака.

После революции волна эмигрантов, откатывавшихся с севера, сильно взволновала прозорливогого Жубера. Он умолял свою супругу покинуть батумские берега, променять их на теплый юг Франции. Но набожная Зоя Ильинична не хотела покинуть свою православную родину. Не смогла променять Россию на Францию.

Но был ли тогда этот край христианским? Аджарцы исповедали магометанство. Грузины – христиане, но их тогда в Батуми было довольно мало, как и аджарцев, в основном живших в горах. В Батуми было много греков и особенно армян, – беженцев из Турции после геноцида 1915 года. Многонациональный, с разными направлениями религии, но в основном христианский край.

Эдгар Жубер остался на Зеленом мысу. Жизнь в начале двадцатых годов, казалось, была вполне упорядоченной. Старшая дочь Валентина удачно вышла замуж за пламенного революционера Моцкобили. Молодожены ездили в Германию. В 1937 году Моцкобили был в Аджарии министром торговли. Его обвинили в том, что он продал отравленные семена кукурузы – они не всходили. Он был арестован и расстрелян. Через несколько дней после засухи полили дожди, и появились дружные всходы кукурузы.

Эдгар Жубер был также арестован и расстрелян. Его супругу Зою Ильиничну за преданность православной вере, которую она никогда не скрывала, сослали в лагерь в поселке Чаква. Старшая дочь Валентина, у которой было двое маленьких детей, оказалась в ссылке в Казахстане, в Акмолинском лагере жен изменников Родины – он назывался «АЛЖИР». До 1953 года и мать и дочь были в заключении.

О том, что ее муж был расстрелян, Валентина узнала только в 1953 году.

В середине восьмидесятых годов, возвращаясь с работы, я обязательно заходила к Валентине Васильевне Жубер-Моцкобили. Она жила одна. Плела разнообразные панно и вазы из листьев кордилины, разводила редкие цветы. Я сидела в кресле, любовалась видом на бухту, на Батумский мыс. А Валентина Васильевна рассказывала, как ее отправляли по этапу в Казахстан. Ей передали, что среди провожающих этап родственников и соседей будут и ее дети. На дочку наденут красную шапочку. Валентина долго высматривала ее в толпе, но не увидела.

Детей взяли к себе на воспитание родственники мужа – аджарцы. В Грузии к детям репрессированных относились мягко, жалели. Об этом пишет и кинорежиссер Георгий Данелия в своих кратких воспоминаниях.

Все годы ссылки в Казахстане Валентина жила с мыслью о том, что ее муж жив. Зимой, под вой пурги, она писала стихи, вспоминая Зеленый мыс, любимого мужа, детей, лестницы к морю. Это лестницы дачи Стюр.

Стихи Валентины Васильевны написаны на листке тетради. Годы спустя я их переписала. Некоторые слова не смогла перевести, были написаны невнятно.

Акмолинск. Точка 26. АЛЖИР В.Моцкобили 1945. Сквозь вьюги и бураны

Твой образ предо мной
Он неизменно свой родной
Давно прошли тяжелые невзгоды
А в сердце боль немая до сих пор
Пережито так много, не месяцы, а годы
Вдали от моря, от тепла и милых гор.

Безмерно я скорблю, что нет тебя
Со мной ни мамы, ни детей!
Так всех хочу прижать любя
Всем сердцем, я к груди своей.

А ты мой бедный, дорогой
Еще печальнее моей, судьба твоя
Совсем оторван, от семьи родной
Не радует твой взор, (слово непонятно) весть моя

Бывало как домой идешь
По лестнице, через ступеньку поскорее
Нетерпеливо постучишь, пирог перема (непонятно)
Пальто снимая на ходу, целуешь уж детей.

Тогда счастливая в семейном круге
Любим сыном, дочерью и мужем
Опору в жизни видела в сердечном друге
Теперь же в горе превеликом друг о друге тужим.
И вот пропало все как сон
На юге дети с бабушкой остались
О муже я не знаю даже где он
Ведь восемь долгих лет, как мы расстались

Но в сердце теплится надежда
Что выяснится все и будет в сердце радость
Что сбросится суровая одежда
Что счастье засияет, и возвращенья вкусим сладость.

Есть уголок прекраснейший на юге
Зелено-голубое море, под ним отвесная скала
По лестнице наверх, поднявшись на досуге<
Ковер увидишь, чудесница природа наткала
Фонтан в нем золотые рыбки

Вера – вторая дочь Зои Ильиничны – работала в Батуми косметичкой и подкармливала мать, посылала ей посылки.

В детстве я помнила дом Жуберов заколоченным, таинственным. О его хозяевах упоминали шепотом. Но потом там появились жильцы. В 1953 году мать и дочь освободили. В своем доме они обнаружили соседку Вардо. Первое, что она им сказала: «Ах, мне приснился сон, как будто хозяева возвращаются». Сон в руку. В доме ничего не осталось - все конфисковано. Вместо мебели были только ящики.

В Аджарии на похороны являются все соседи. Торжественно проходят вокруг гроба. Что-то вроде смотра. Однажды во время такого «смотра» заметили на жене Реджеба Багратиони – бывшего министра юстиции Аджарии –драгоценности Зои Ильиничны Жубер. Реджеб с супругой – соседи Жубер. Они жили выше, рядом с дачей Ратишвили.

Мать и дочь постепенно привели в порядок свой дом, стали жить без былой роскоши, но со свойственным им вкусом. По-прежнему этот дом был уютным и гостеприимным.

Приезжая на Зеленый мыс из Магадана в семидесятые годы, я часто бывала у Жуберов. «Аичка, милая. Дай я тебя благословлю!» – говорила уже не встававшая с постели по старости Зоя Ильинична.

Вопрос о наследстве волновал дочерей: Веру – косметичку, Валентину – вдову расстрелянного министра торговли настоящую наследницу,- дочь Жубера, Татьяну Эдгаровну. В то время она с мужем,- Володей Дорошевым, эстрадным весельчаком, жила в Ленинграде и приезжала на Зеленый мыс только отдыхать.

Для оформления завещания из Хелвачаури была приглашена нотариус Нинель Вахтанговна.

Все было тихо и мирно. Никто не ссорился. Пожилая мать распределила доли наследства. И аккуратная Валентина Васильевна положила завещание в железную коробочку.

Ильф и Петров. «12 СТУЛЬЕВ»

Рядом с усадьбой Жубер, ниже по склону, – усадьба Дукмасова. Там в начале двадцатых годов отдыхали и писали свой роман «12 стульев» Илья Ильф и Евгений Петров.

В 1923 году Дукмасов еще жил там, сдавал комнаты отдыхающим. Много лет спустя Татьяна Эдгаровна Жубер, рассказывая мне о своем счастливом детстве в начале двадцатых, вспоминала и о попе Острикове, праобразе попа Вострикова, который после Дукмасова владел соседней дачей.

Писатели веселились. В начале двадцатых новая советская жизнь диктовала свои правила. На станции Зеленый мыс торговала папиросами и спичками усатая, с низким голосом, как у тещи Воробьянинова, старушка Падеревская. По моде тех времен она скручивала папиросную бумагу, набивала отборным, крепчайшим табаком «Самсун». Курила и сама. Старушка не простая, – до революции она была фрейлиной вдовствующей императрицы Марии Федоровны. При побеге драгоценности спрятала в корсет. Прислуга, затягивавшая корсет, оказалась посвященной в тайну драгоценностей. Как рассказывала Валентина Васильевна, служанка вместе со своим любовником пристукнула фрейлину (слово «пристукнула» очень забавно звучало в устах Валентины Васильевны) и украла драгоценности. А фрейлина, придя в себя, нашла приют на зеленомысской даче Жубер.

Мою бабушку Мадлен, в девичестве Монрибо, Ильф и Петров назвали «Мусиком». Вспомните «Мусик, где мой гусик?». Мой дед стал прототипом инженера Брунса. В доме Зельгейм любили гостей, о чем свидетельствуют многочисленные фотографии застолий на красивой площадке. Запеченный гусь – коронное блюдо моей бабушки.

Застолье у дома на Зеленом мысу. Слева первая Мадлен Ивановна Зельгейм
(«Мусик»). Последние три слева направо: Генрих Антонович Зельгейм
(«Гусик»). Майя - дочь Генриха, Мария Константиновна Зельгейм

Дед и бабушка два года назад приехали из Средней Азии. Дед любил петь, бабушка аккомпанировала. Однажды, во время музицирования гости и хозяева не заметили, как мальчишка унес кипящий самовар. Эта история легла в основу истории о Полесове.

Казалось, в те годы жизнь состояла из забавных сюжетов и приятной беззаботной праздности. После революционных невзгод, голода, жизнь на Зеленом мысу воспринималась именно так.

Раннее утро. Еще не жарко. Легкая, приятная прохлада. Самые большие любители морских купаний до завтрака отправляются на пляж. Берег еще в тени, морская галька мокрая от росы. На море штиль, прибой едва заметен у самого берега. Море так прозрачно, что на большой глубине можно рассмотреть обточенную пеструю гальку. Приятно нырнуть в прозрачную прохладную глубину. Граница между морем, освещенным восходящим солнцем, и затененной прибрежным холмом частью сокращается. Солнце поднялось. И вот уже весь пляж залит солнцем, галька высохла. С каждой минутой становится все жарче.

На обратном пути взбираться по лестницам еще не утомительно. После завтрака отдыхающие, как правило, снова отправляются на пляж. Но теперь ощущение совсем иное. Камни пляжа разогреты. Можно лежать и млеть, любуясь голубым морем или обрывами над пляжем, покрытыми буйной зеленью. После полудня становится очень жарко. Наступает время обеда.

Когда жара спадает, можно опять отправиться на море или совершить визит к соседям. За вечерним чаем приятно посидеть в саду, неторопливо коротая время. Ни телефона, ни телевизора, ни даже электричества в те времена в этих краях не существовало. Его заменяли керосиновые лампы с большими стеклами и красивыми резервуарами, обрамленные нарядными абажурами.

Вечер. Чаепитие на открытой веранде. Вокруг лампы вьются бабочки, в темноте, окружающей веранду, мелькают светлячки. Вечерняя прохлада усиливает аромат цветов. Всходит луна, ярко освещая таинственные бархатные холмы. Вдали на море – лунная дорожка. Светит огнями батумская коса.

Изредка поздними вечерами снова отправляются на морские купания. Это особенно интересно. Море светится. Каждый всплеск подобен маленькому, сверкающему в темноте, фейерверку.

В строгие тридцатые годы на морском берегу запретили находиться после десяти часов вечера. Боялись нарушения границы. Патруль пограничников разгонял отдыхающих. В середине лета в десять вечера еще совсем светло, тепло. Тянет в воду – такую приятную под вечер. Пограничник в полной амуниции, с винтовкой за плечами, потный, на обходе. Ему бы тоже не помешало окунуться. Но нет – служба… И так продолжалось ежедневно до 1991 года, до развала Советского Союза.

Над домом Дукмасова, на самом коньке холма растет огромный камфарный лавр, простерший густую крону над небольшой площадкой. На этой площадке стояли «гигантские шаги», сохранявшиеся вплоть до 1950 года, когда столб рухнул. Веревки «шагов» были крепчайшими. Мы,- дети, (а затем и подростки), словно блохи, прыгали и повисали над обрывом, заросшим бамбуком и бананами.

Дача Стюр

Территория обрыва, а за ним весь приморский склон с посадками мандаринов, аллеями редкостных деревьев, беседками и, главное, – лестницами, ведущими на станцию Зеленый мыс, а затем к морю – принадлежал старушке Стюр.

В воспоминаниях второй жены Булгакова Л.Е. Белозерской, описана эта старушка, у которой был пансион. В красивом двухэтажном доме с колоннами и видом на море под крышей гнездились ласточки. В середине ХХ века ласточки на Зеленом мысу пропали, как и многие птицы, насекомые, животные.

В 1929 году, отдыхая на даче Стюр, Михаил Афанасьевич Булгаков вынашивал свой главный роман «Мастер и Маргарита». Сидя на большой веранде с колоннами, откуда открывался вид на море, он мысленно представляя Понтия Пилата, беседующего с Иешуа, описал момент перед грозой: «…он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился произошедшей перемене. Пропал отягощенный розовый куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень».

И еще: «В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала над золотым потолком круг, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль вить там гнездо».

Рассказывали, что в начале тридцатых годов старушка Стюр уехала в Швецию. Стюры были очень богаты и, живя за границей, не продавали свою недвижимость на Зеленом мысу. Да и кому в голову могла прийти такая мысль при Советской власти? О какой частной собственности тогда могла идти речь? Все расположенные вдоль приморского холма владения, без исключения, были национализированы, а хозяева этих владений исчезли бесследно. Возможно, некоторым в самом начале двадцатых годов удалось уехать за границу. Куда девалась гостеприимная Стюр – неизвестно. Известно другое.

В тридцатые годы Лаврентий Берия вошел в силу. Дача Стюр и дача Баратова – самые красивые и самые близкие к морю – стали закрытыми правительственными резиденциями. В народе их шепотом называли «Бериевскими». Высокие глухие заборы делали недоступным обзор. В щель можно было увидеть бегающих овчарок. Проникнуть на дачу Стюр мы, озорные дети, не решались, хотя почти ежедневно бежали мимо заборов к морю. Лишь однажды решили перелезть через забор на даче Баратова, чтобы собрать пинеоли, – семена пиний в роще, которая возвышалась над Зеленым мысом. Огромная овчарка помчалась за нами со скоростью ветра. В последний момент мы перескочили через забор. Я уже никогда, вплоть до того как были сняты заборы, не решалась проникать на территорию таинственных дач.

После 1953 года дача Баратова была присоединена к ботаническому саду. Высокий забор заменила прозрачная сетка. А дача Стюр продолжала быть закрытой. Стала называться: «Дом отдыха четвертого управления». Все знали, что четвертое управление – это что-то очень секретное, то есть принадлежит грозному КГБ (комитет государственной безопасности). Но в день выборов ворота таинственной дачи раскрывались. На вилле, ранее принадлежавшей старушке Стюр, проходили выборы, то есть советский спектакль под названием «выборы». В этот торжественный день у жителей была возможность попасть на прекрасную веранду с колоннами, увидеть ласточек под потолком, полюбоваться редкими сортами азалий и полиантовыми розами. Темный зал занимал большой бильярд, крытый зеленым сукном с шарами слоновой кости. Потом шары растащили, та же участь постигла и редкую мебель, вазы, статуи. Постепенно исчезла утварь и на даче Баратова. С годами дом отдыха четвертого управления стал более доступным. В семидесятых годах мы могли запросто пройти на территорию этой знаменитой дачи и спуститься к морю по каскадам лестниц.

Михаил Булгаков

Потоком революции занесло на Зеленый мыс и будущего известного писателя Михаила Афанасьевича Булгакова.

В России в то время шли бои, потом началась разруха, налаживание странного быта. Строй жизни первого советского периода отображен в многочисленных фельетонах того времени. В таком же стиле написано одно из первых произведений Михаила Булгакова - «Записки на манжетах».

Странная жизнь первых советских лет, сломанные судьбы, приезды и отъезды. Неустойчивость.

Точно так же в «Мастере и Маргарите» резкие переходы от комических, полных парадоксов глав, соседствуют с трагическими описаниями событий казни Иисуса Христа. В 70-е годы читатели познакомились с этим главным романом Булгакова: с трудом доставали номера журнала «Москва» и зачитывали его до дыр. Все было поразительно: язык, стиль изложения, характеры!

Напряжение глав о Понтии Пилате – огромное. Спор Иешуа с Пилатом на балконе у прокуратора захватывал. «Извинившись перед первосвященником, он (Понтий Пилат) попросил его присесть на скамью в тени магнолий и обождать».

Слово «магнолия» засело у меня в голове. Мне, ботанику из Батумского ботанического сада, было совершенно ясно, – на балконе у прокуратора в древней Иудее магнолий не было. Магнолии – высокие вечнозеленые деревья с большими белыми цветами, растущие в Северной Америке, попали в Старый свет только после открытия Колумба. В 33 году нашей эры, в год смерти Христа, их не могло быть в Иерусалиме.

Но для Булгакова магнолии – символ юга. У меня закралась мысль, что Булгаков видел магнолии на Зеленом мысу. Почему? Я с детства видела эти огромные магнолии. Роскошные огромные цветы первым делом бросались в глаза приезжим.

Маленькая зацепка повлекла за собой цепь догадок, позже подтвержденных.

Действительно, Михаил Булгаков был в Батуми и на моем родном Зеленом мысу дважды, восхищался природой юга. Но не все было радужно для него в этом вечнозеленом краю.

В конце 1919 года врач Булгаков служил в армии Деникина. Во Владикавказе он заболел тифом. Армия ушла. К этому времени Михаил Булгаков написал несколько рассказов и бесповоротно решил посвятить себя литературе. Биографы предполагают, что весь 1919 год Булгаков провел во Владикавказе, бедствовал, но уже навсегда связал себя с литературой. Был даже заведующим ЛИТО (литературного отдела). Мытарства и комизм этого учреждения описаны в «Записках на манжетах». Мечта выбраться в Париж через Турцию не покидала его. «Вперед. К морю. Через море, и море, и Францию – сушу – в Париж!» Наконец во второй половине мая 1921 года, через Баку и Тифлис Булгаков выбирается в Батум с мыслью о Золотом Роге.

«Сгинул город у подножья гор. Будь ты проклят…Цихидзири. Махинджаури. Зеленый мыс! Магнолии цветут. Белые цветы величиной с тарелку. Бананы. Пальмы! Клянусь, сам видел: пальма из земли растет. И море непрерывно поет у гранитной глыбы. Не лгали в книгах. Солнце в море погружается. Краса морская. Высота поднебесная. Скала отвесная, а при ней ползучие растения. Чаква. Цихидзири. Зеленый мыс».

Михаил Афанасьевич лежал на пляже голодный. Слушал шум волн. Поэтическое описание Зеленого мыса, гранитной скалы, у которой я выросла, звучит у меня в ушах как шум морского прибоя.

Мечта попасть в Турцию становится для Булгакова реальной. Теплоход «Полацкий» идет на Золотой Рог. Но в это время, живя в Батуми, Булгаков пытается писать в местной печати. «Заведывающий вошел и заявил: – Па иному пути пайдем! Не нады нам больше этой порнографии: «Горе от ума» и «Ревизора». Гоголи. Моголи. Свои пьесы сачиним». «Через час я продал шинель на базаре. Вечером идет пароход. Он не хотел меня пускать. Понимаете? Не хотел пускать!

Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел». «Домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит денег – пешком. Но домой. В Москву! В Москву!

Прощай, Цихидзири. Прощай, Махинджаури. Зеленый мыс!»

Пока Михаил Афанасьевич добрался морем до Одессы, затем в родной Киев, оттуда в теплушке в Москву, наступила осень. Голодное лето он провел в Батуми и на Зеленом мысу.

С 1921 по 1926 год Булгаков в Москве работал в газете «Гудок», где он напечатал около 120 фельетонов. Там он общался с Ильфом и Петровым, Катаевым.

Я поняла: Ильф и Петров поехали писать свой знаменитый роман «12 стульев» на Зеленый мыс в 1923 году именно по совету Михаила Афанасьевича. Ходили в гости к моему деду Генриху Антоновичу Зельгейм. Некоторые традиционные семейные рассказы были подхвачены Ильфом и вошли в знаменитый роман, хотя и в измененном виде. В начале главы «Зеленый мыс» в точности описан вид, который открывается с дачи Зельгейм.

Мечта побывать еще раз на Зеленом мысу не оставляла Булгакова. В мае 1928 года он побывал там вместе со своей второй женой,- Любовью Евгеньевной Белозерской. Жили они на даче Стюр (так пишет в своих воспоминаниях Белозерская). Это было последнее посещение Булгаковым Зеленого мыса. Вскоре он развелся с Любовью Евгеньевной, встретив Елену Сергеевну Шиловскую, - свою последнюю супругу.

Маленькое биографическое исследование, вполне дилетантское. Но даты все выверены. Мне было чрезвычайно интересно представить Михаила Афанасьевича на одном из резких поворотов его судьбы. Как бы сложилась его судьба, если бы он уехал из России? Стал бы он тем великим писателем, каким стал в России, несмотря на все свои мытарства? Написал бы романы «Белая гвардия», «Мастер и Маргарита»?

А не посоветуй Булгаков Ильфу и Петрову поехать в Батуми, веселая глава «Зеленый мыс», возможно, и не была бы ими создана!

Калистратовы

О доме Калистратовых в детстве я ничего не слышала. Он находился довольно далеко от нас, ниже огромного каменного дома Ратишвили (Ратьевых), возвышавшегося почти у вершины горы Фриде по соседству с усадьбой Татаринова.

В жизни случаются интересные совпадения. В 1988 году в Москве мы жили на Ленинградском проспекте, дом 62. Сосед по лестничной площадке - композитор Валерий Калистратов и его пожилая мать, Нина Андреевна. Она в свое время была владелицей дачи на Зеленом мысу. Мы стали встречаться, обмениваться воспоминаниями.

Нина Андреевна часто рассказывала два эпизода из своей жизни в Батуми. Первый произошел в 1919 году, до советизации Грузии, когда она была еще девочкой, а второй – в 1932.

В начале ХХ века у Калистратовых в городе Батуми была квартира, а также дача на Зеленом мысу. Девочка Нина – гимназистка, жила большей частью у родителей в городе, пела в храме. Город небольшой. Все друг друга знают и общаются, как это водится в южных городах. Здесь еще сохраняется прежняя власть и порядок. Много беженцев. Они приносят тревожные слухи. Но обычная, годами заведенная жизнь продолжается. Кажется, что рассказы об ужасах революции нереальны и ничто плохое не коснется мирной жизни южного города. Так же светит солнце и так же прекрасна Батумская бухта, обрамленная холмами. Ветер с моря приносит пьянящий запах морской свежести.

Девочек из гимназии зовут петь в храм. На панихиду. По кому – молчат. Нина сверху, с клироса, видит, что храм наполнен военными. В центре храма – женщина в черном, простертая на полу. Это мать-императрица Мария Федоровна. Она только что узнала, что вся царская фамилия убита в Екатеринбурге на Урале. Как проходила панихида? В каком порядке? Совсем скоро большевики искоренят все, что связано срелигией. Будет взорван и этот храм, как и многие другие в России. На этом месте появится большая гостиница «Интурист». А пока 1919 год. После панихиды Марию Федоровну военные сопровождают на корабль. Она должна отплыть в эмиграцию. Так ли это было? Или это фантазия, придуманная спустя многие годы? Но я мысленно вижу это место, храм и убитую горем мать. Она прощается навсегда не только с погибшими, но и с Россией. Уже с борта корабля видит туманные лесистые холмы, бухты. Всего 40 лет этот край был под флагом Российской империи, принесшей ему свою культуру и цивилизацию.

Советская жизнь насадила новые порядки. Развитию Колхиды придавалось особое значение. Активно, всеми возможными средствами, боролись с малярией – бичом заболоченных долин. Разводили рыбку гамбузию, поедающую личинки комаров. После дождей сотрудник малярийной станции обходил водоемы и поливал их из чайника керосином. Но самое главное: везде, где была возможность, сажали эвкалипты. В колхозах и совхозах в питомниках выращивали, лелеяли, тонкие стебельки, которые потом довольно быстро превращались в огромные красивые деревья. Так были осушены многие болота Колхиды, в том числе Кахаберская низменность вокруг Батуми.

В советский период был создан и нефтеперегонный завод БНЗ. Но старое давало себя знать. Об этом второй рассказ Нины Андреевны.

Он относится к 1932 году. Она молода, хороша собой, замужем. В Батуми в это время арестованы многие жители города по «Кирилловскому делу». Великий князь Кирилл, один из Романовых, находится в эмиграции. Арестованных обвиняют в том, что они организовали заговор, надеясь возвести на престол России Кирилла. Свекровь Нины Андреевны числится среди заговорщиков. Южный город Батуми имеет свою специфику. Многие хорошо знакомы между собой. Слухи разносятся мгновенно. Нина Андреевна хочет хлопотать об освобождении своей свекрови. Приятель- военный советует обратиться к Лаврентию Берии. Говорит, что он молодой и энергичный, прислан из Тифлиса разбирать это дело. Нина Андреевна эту фамилию тогда услышала впервые. Берия остановился в гостинице «Франция», она в центре города, рядом с главной площадью. Нина Андреевна идет в гостиницу, поднимается на второй этаж и у двух больших кадок с пальмами ждет приема. К ней подходит незнакомый молодой человек в пенсне, заговаривает. Рекомендуется Сашей. Разговорились. Нина рассказывает о своей беде. Саша во всю ругает Берию, говорит, что это человек бессердечный и ей не стоит надеяться. Нина возражает и даже упрекает нового знакомого – она ничего плохого о Берии не слышала, зря он его ругает. Двери открываются. Она входит в приемную, а затем в кабинет Берии, где к своему крайнему удивлению, обнаруживает молодого человека, назвавшегося Сашей. На самом деле это Лаврентий Берия. Нина смущена, а веселый молодой человек крайне рад своему розыгрышу. Зная о том, что она хлопочет о своей свекрови, он зовет секретаря. Секретарь – пожилой мужчина – входя, кланяется, как это было заведено еще до революции, говорит скороговоркой «батоно», «батоно», что означает в переводе «хозяин». Берия требует списки заключенных. Секретарь приносит гроссбух. Берия ищет фамилию свекрови. Оказывается, дела уже отправлены в Тифлис, это затрудняет освобождение. Но веселый и даже игривый Лаврентий обещает Нине дать бумагу об освобождении. Только в Тифлисе, куда он едет в тот же день. Снова вызывают секретаря. Лаврентий приказывает достать Нине билет на поезд до Тифлиса. Там ей нужно позвонить по телефону, номер которого он ей вручает.

В тот день разразился сильный ливень, какие часто бывают в Батуми. Нина помнит свой модный костюм, промокший до нитки и то, как она, дрожа, села в поезд.

Утром, приехав в Тифлис, она первым делом пошла к друзьям – Шатиловым. Шатилов – известный батумский врач, недавно переехавший в Тифлис. С раздражением реагирует он на рассказ Нины. О Лаврентии отзывается как о мелком шарлатане и не верит в счастливый исход дела. Но когда Нина позвонила по указанному телефону, ей было сказано явиться по адресу в КГБ. Там она получила желанную бумагу. На следующий день по предъявлении документа свекровь была освобождена. Приятель-военный, который рекомендовал ей обратиться к Берии, настоятельно советовал Нине сразу же бежать из Батуми. Что она и сделала, даже не заехав на Зеленый мыс.

Потом Нина Андреевна жила в Москве, вращалась в театрально-музыкальной среде. Я слышала этот рассказ неоднократно в нескольких вариантах.

С дочкой Шатилова, – известным палеоботаником – я встречалась в конце восьмидесятых в МГУ и у Калистратовых, когда она приезжала из Тбилиси. Она подтверждала рассказ Нины Андреевны.

Дачу Калистратовых заняли работники Махинджаурского совхоза. В шестидесятые годы на месте дома Калистратовых строились новые корпуса санатория «Аджария». Когда ломали дом, задней частью прижатый к каменной кладке холма, из щелей вывалились полуистлевшие бумаги, спрятанные между камней. Их видели соседи. Не придали значения. Бумаги пропали.

По просьбе Нины Андреевны я расспрашивала соседей. От них слышала этот рассказ. Но какие чувства испытывала Нина Андреевна, случайно оказавшаяся в тот момент в Батуми, в гостях у подруги? На Зеленый мыс она не поехала. Не было сил смотреть, как чужие люди ломают родной дом…

Истлевшие бумаги были ценными. Среди них документ о сбережениях в швейцарском банке.

В начале девяностых, с распадом СССР, часто говорили о возможности возвращения имений, земель. Под этим флагом многие аджарцы сумели получить земельные наделы, такие вожделенные в тех краях, где земли мало и знают ей цену.

Нина Андреевна умерла в 2000 году. Когда я к ней заглядывала, она открывала небольшую шкатулку, показывала пачку писем, которые писал ей муж в молодости и сухую веточку самшита, который на юге в вербное воскресенье заменяет вербу. Последнее воспоминание…

Сын Нины Андреевны, Валера Калистратов, начал хлопотать о возвращении своих прав. Но эти хлопоты не увенчались успехом. Грузия все более и более отдаляется от русских, от памяти тех времен.

Попытки восстановления прав на вклад в швейцарском банке продолжаются. Валера активно хлопочет. Мы уже несколько лет не живем на Ленинградском проспекте. Я случайно встретила Валеру в переполненном вагоне метро. Он скороговоркой сообщил мне, что хлопоты в швейцарском банке о возвращении сбережений его деда идут успешно.

Дача Ратишвили

Зеленый мыс освящен посещением известных писателей. У А.П.Чехова есть рассказ «Зеленая коса». Рассказ о молодых и богатых балагурах, гостивших у княгини на холме Зеленой косы в окрестностях Батума. Сюжет ничем не примечателен. Читая, я выискивала хоть что-то, связанное с Зеленым мысом, который знаю с детства. И, увы, не находила. Но уверена: у Чехова описывается роскошный дом князя Ратьева (Ратишвили). Это большой и очень красивый дом, вернее – дворец. Расположен он на вершине главного холма Зеленого мыса, рядом с ботаническим садом. Два этажа прилепились к горе. Фасад, обращенный к морю, украшен красивыми колоннами, эркерами, балконами, с которых открывается вид на батумскую бухту. На первом этаже – большой танцевальный зал. От дома вниз к морю круто спускается широкая лестница.

Над дачей Ратишвили проходит дорога в ботанический сад.

Когда я жила на Зеленом мысу, я видела этот дворец очень часто, порой ходила мимо каждый день. И могла лишь приблизительно представить себе его былое величие. В советские времена он изменился – увы, не в лучшую сторону. Судьба семьи Ратишвили мне неизвестна. С советских времен дача была отдана под жилые помещения ботанического сада.

Ботанический сад

За дачей Ратишвили начинались владения П.Е.Татаринова, после советизации Грузии присоединенные к ботаническому саду.

Большую ценность представлял созданный в 1912 году на Зеленом мысу Батумский ботанический сад. Часть горы над тоннелем, приморский холм, протянувшийся до поселка Чаква. Удельные земли, были отведены под территорию ботанического сада.

Андрей Николаевич Краснов – ботаник, путешественник, – мечтал о создании этого ботанического сада. Его географические отделы должны были представлять флору разных уголков субтропиков мира. Ранее, в своем частном владении, на крутой горе в Адлере, Краснов пытался создать подобные отделы. Но только в Батуми это ему удалось в полной мере. К сожалению, через два года Андрей Николаевич умер. Несмотря на это, его мечта осуществилась. Он справедливо считал, что избранные им 12 видов особо ценных восточных растений преобразят экономику этого края.

А.Н. Краснов прожил всего 52 года. Какова была бы его участь во время революции 1917 года – трудно сказать. Его друга В. И. Вернадского советская власть возвысила и сделала одним из своих символов. Но, судя по дневникам, недавно изданным в полном объеме, Вернадский приобрел не только славу, но и постоянный страх. В начале двадцатых годов он хотел уехать в Чехословакию.

Судьба А.Н. Краснова, вероятнее всего, сложилась бы иначе. Ведь его брат был известнымбелогвардейским казачьим атаманом.

Псевдобрат Краснова

Мама моя, – Вероника Генриховна Зельгейм – дама восторженная, доверчивая до простодушия. Она заведует библиотекой Батумского ботанического сада.

Находится сад в 10 километрах от города Батуми, курортного города, куда летом стремятся приехать многие жители Советского союза, особенно из Москвы и Ленинграда. Каждый без исключения курортник, несмотря на жару и нелегкий подъем на холмы, посещает ботанический сад. Стайки туристов, сопровождаемые экскурсоводом и фотографом с ящиком на трех ножках, проходят несколько километров, любуясь чудом субтропиков, созданным Андреем Николаевичем Красновым. Под огромными кронами магнолий они в полутьме подбирают большие сочные лепестки огромных цветков, под сводами камфарных лавров нюхают листья, источающие камфарный запах. В середине лета здесь душно и жарко, под деревьями – влажно, сумрачно. На ярко освещенных солнцем склонах растут редкие, необычные растения: бананы с огромными листьями, похожими на флаги-гиганты, бамбуковые рощи с яркой зеленью, эвкалипты и многие, многие другие необычные, впечатляющие ботанические редкости.

Во времена моей молодости экскурсоводы были очень квалифицированными. Прежде допустить человека до этой работы, представительная комиссия старших научных сотрудников строго проверяла текст экскурсии и эрудицию экскурсовода. Я, студентка, в то лето работала в ботаническом саду экскурсоводом. Экскурсия заканчивалась обычно у могилы А.Н. Краснова – основателя сада. И каждый раз один из экскурсантов интересовался, брат ли А.Н. Краснова - атаман Петр Николаевич Краснов. Да, он брат. Меня, максималистку, эти вопросы раздражали. Какое отношение имеет белогвардеец, казачий атаман к знаменитому ученому? Главное – растения. Смотрите на растения, наслаждайтесь. Но и в следующий раз обязательно задавался тот же вопрос…

У мамы оказалась толстая книжка казачьего атамана П.Н. Краснова «Русские в Абиссинии». Писал ее военный, но не без литературного таланта. Мама книгу спрятала. Имя атамана было запрещено или вспоминалось как проклятое.

И. Сталин позволил казачьему атаману уехать за границу, о чем позже очень сожалел и много лет спустя все же сумел расправиться с ним. Уже престарелого, П. Краснова, по постановлению Нюрнбергского процесса, выдали СССР и повесили.

Здание дирекции, где находилась библиотека, которой заведовала мама, расположилось на высоком приморском холме. До революции это место принадлежало П.Е.Татаринову. Белое здание с башенками в мавританском стиле красиво смотрится на фоне субтропической зелени. На втором этаже – большой темный зал с лепниной на потолке. Это и есть библиотека. Стеллажи книг поднимаются до потолка. Сюда обязательно заходят приезжие ботаники, а также все, кто интересуется историей сада. Мама – красивая обаятельная дама – с вниманием относится ко всем, помогает.

Летом 1956 года наш домик, расположенный недалеко от ботанического сада, словно теремок наполнен студентами. Ко мне в гости из Москвы, из московского университета, приехали друзья. Мой брат,- студент из Тбилиси, тоже с друзьями. Рядом дом отдыха ГПИ – тбилисского политехнического института. Там отдыхал ансамбль ОРЕРА – тоже студенты, в будущем – знаменитые музыканты и артисты. Среди них в будущем известные певцы: Буба Кикабидзе, Нани Брегвадзе. Вечерами танцевали под луной. Море, праздничная атмосфера.

В один из таких чудесных дней мама пришла после работы с невысоким старичком. Отозвала меня в сторону и таинственно, полушепотом сообщила, что она привела к нам брата А.Н. Краснова. Просила встретить его торжественно. Я сразу же поинтересовалась – кроме атамана, у А.Н. Краснова был ли брат? Мама, очень восторженная и доверчивая, твердила, что этот брат – настоящий. Пересказывалась холодящая душу история о каком-то побеге, о шраме, нанесенном большевиками. Подробности были убедительны.

Чтобы принять знаменитость, мы с мамой напряглись, приготовили цыпленка. Мама была искусной кулинаркой, готовила замечательно. Усадили почетного старичка в центре стола, правда, плотно заполненного студентами с отменным аппетитом.

Перед Новым годом много разговоров. Раньше елки были отменены. Нельзя, говорила бабушка, делать гирлянды – цепи. Это какое-то напоминание о цепях, которыми был скован пролетариат. Но все равно мы мастерим цепи. Из цветной бумаги режем полоски, склеиваем в кольцо. Потом второе кольцо другого цвета. Получается пестрая цепь.

На католическое Рождество, 24 декабря, дома – елка. Об этом заботится дед. Он лютеранин. Бабушка открывает коробку. В ней замечательные игрушки. Серебряная скрипочка. Ангелочек. Маленькие, изящные. Таких я потом никогда не видела. Бабушка и Дуду готовят праздничный ужин. Колдуют над ореховым тортом. Где-то добыли орехи и обсуждают, как готовить. Каких-то продуктов не хватает. Потом долго сбиваются желтки. Получился особенный, очень вкусный торт. Горят свечи, и дед красивым голосом поет традиционную песню «Таннен беум». У деда высокий сильный голос.

Когда приезжает мама, они вечерами обязательно музицируют. Мама аккомпанирует, а дед поет итальянские песни: «Соле мио» и другие.

Мама получила хорошее начальное образование. Бабушка Мадлен считала музыку обязательной частью воспитания. Мама играла на фортепьяно, Дуду на скрипке. Но, в отличие от Майи, блестящих способностей у мамы не было. У деда хранилась скрипка. В доме говорили - особенная, знаменитого мастера Амати. Но я не помню, чтобы дед на ней что-либо исполнял. Она была семейной реликвией. Увы, и она, как и все что принадлежало деду, после его смерти пропало.

В большой комнате – два огромных окна. На широченные подоконники я могу забраться, сидеть и смотреть на противоположную сторону. Там дворец племянника Наполеона. Так говорят. Он зажат между домами, но все равно поражает величественностью. Овальные лестницы ведут к огромным в венецианским окнам. Там теперь школа глухонемых. У входа сторожка, в ней сидит охранник. Как-то утром я услышала шум, посмотрела в окно. На улице толпится народ: сторожа убили.

В доме наискосок я постоянно слышу: кто-то играет на скрипке, упражняется с утра до вечера. Красивые мелодии завораживают. Я открываю окно, слушаю. Позже узнала, что там жил мой ровесник Валерий Климов, в будущем знаменитый скрипач.

У мальчишек появилась модная игра. Ногой подбрасывают мягкий мячик величиной с кулак. Делается он так: в кусок чулка насыпается песок, но не набивается. Мячик подбрасывают то левой, то правой ногой в сторону. Кто больше раз подбросит, тот и победитель. У кого нет такого мячика, подбрасывают кусок травы с землей.

Тетя Дуду связала мне платье из простой шерсти. Красила нитки чаем. Получилась очень теплая одежда. Она связала и себе свитер, тоже сама красила. Маленькие коричневые квадратики на белом фоне.

Меня с каким-то поручением посылают в Нахаловку к Сашику, дедушке Датико и бабушке Аничке.

Сначала нужно дойти до вокзала и по высокому переходному мосту перейти на другую сторону железнодорожных путей в Нахаловку. Так называется район за вокзалом. Там строились самовольно. Рассказывают, что могли построить дом за одну ночь. На мосту, который мне кажется очень длинным, сильный ветер. Наконец я попадаю на широкую пыльную улицу. Иду к низенькому, с детства знакомому одноэтажному дому. Захожу в длинный двор. Там комнаты рядами выходят прямо во двор. В комнате дедушки Датико и бабушки Анички окна выходят на улицу. Пол в комнате чистый, натертый до блеска. Сашик, аккуратненький мальчик, сидит за столом. Бабушка Аничка подходит к нему. Гладит по голове и говорит скорбно: «Бедный, несчастный брошенный мальчик». Я опять долго иду пыльной улицей, затем через мост. Быстрей бы домой к бабушке!

1945 год

В первых числах мая 1945 года бабушка не отрывалась от радио. У нас дома был небольшой репродуктор. Он постоянно, монотонно сообщал последние известия. Приходили-уходили соседи. С минуты на минуту должны объявить о капитуляции. И вот 9 мая. Солнечный день. У всех, всех без исключения –какое-то особенное настроение. Как будто сбросили огромное бремя! Дед поехал на стадион, а бабушка осталась дома со мной.

Хотя бабушка была крайне строга, как мне казалось, но именно в эти годы я одна совершала далекие прогулки в центр и в старый город.

Хорошо помню купола серных бань. Туда меня однажды взяла с собой соседка вместе со своей дочкой. Запомнились клубы пара, каменные скамейки и банщик с жесткой варежкой, который мыл лежащую на каменной лежанке соседку. Тер варежкой с ног до головы. Запах серы сильно бил в нос.

Знаменитые серные бани. Выходы горячих вод. Город возник у горячих источников. Одна из песен кинто моего детства: «Кто в Тбилиси не был, серных бань не знал, много, много потерял». Много позже, в конце семидесятых годов, мама мне писала, что при ремонте бань, их перестройке, горячий источник перестал бить. На противоположном берегу Куры на крутой скале возвышалась мрачная Метехская крепость – тюрьма Метехи.

Рядом с банями на майдане стояла высокая красная мечеть. На балкончике минарета ходил муэдзин и заунывно пел. Мне стало интересно, я вошла в мечеть. Бросились в глаза пыльные старые ковры. На этом наблюдение закончилось, так как меня громовым голосом выгнал вон служитель мечети. Позже мечеть снесли. Как жаль! На этом месте возвели памятник 300 арагвинцам.

Я поднималась по крутым дорожкам на Мтацминда – Святую гору. От центра города на нее шел фуникулер. Вагончик колебался над головой. Я добиралась только до середины, до пантеона, где похоронены лучшие люди Грузии. Особенно красивый памятник на могиле А.С.Грибоедова. В маленьком гроте за решеткой мраморная скульптура. Склоненный ангел и трогательная надпись. «Имя твое и дела останутся в памяти вечно, но зачем пережила тебя любовь моя». Недалеко простая могила писателя Акакия Церетели. Имя красивой грузинской вязью: Акаки.

На озеро Лиси попасть не удалось. Мне туда очень, очень хотелось – там водились черепахи! Но это для меня было далеко.

Много гуляла я и по проспекту Руставели. Один дом – очень красивый, с барельефами назывался ИМЕЛ. То есть Институт марксизма-ленинизма.

За нашим домом через двор был летний кинотеатр – так близко, что с балкона вдалеке был виден экран. В те послевоенные дни все напевали песенку Марики Рокк. Она пела «Андер нахт» и отбивала чечетку. С балкона вдалеке можно было видеть, как она танцует. Сеансы повторялись каждый вечер. К нам на балкон поднимались соседи, чтобы посмотреть кино. Сидели на перилах, вглядывались.

Модные песни пели во весь голос, и их часто можно было слышать на улицах. Например «Аршин малалан, хожу по дворам». Музыкальный народ.

Я была впечатлительным ребенком. Тетка меня повела в кино на дневной сеанс. «Багдадский вор». Страшная сказка. После сеанса пошли к знакомым. Я была как во сне.

Перед кинотеатром «Октябрь» на углу нашей улицы показывают послевоенные фильмы. Все пели: «Первым делом самолеты». Рядом ТАУ – тбилисское артиллерийское училище. Много военных. Настроение самое радостное. Все улыбались.

В конце 1945 года из Белоруссии, из Витебска вернулась в Тбилиси моя тетка Майя с новым мужем Федором Шпаковым.

Федор работал в Белоруссии шофером и ездил в Германию. Привозил трофейные вещи. Когда возвращались в Тбилиси, часть трофейных вещей была украдена или сброшена с поезда. Но кое-что осталось. Вынимали из большого мешка немецкие голубые рубашки. Из того, что осталось, подарили деду красивый ковер и блестящий кортик. Он их повесил на стену в своем кабинете.

Федор Шпаков родом из Сибири. Он крупный, лицо тоже крупное. Я люблю забираться к нему на колени. Федор устроился работать шофером в Нахимовское училище.

В Тбилиси, где нет моря, есть нахимовское училище на улице Камо, недалеко от моей школы. Я смотрела на мальчишек в морской форме и млела, видя их издалека.

Тетка Майя вскоре уехала на Зеленый мыс. Места в квартире было мало. Что дальше произошло? Помню, как пришел домой разгневанный Шпаков, кричал и ругался на деда. Вошел в его кабинет, сорвал со стены ковер с кортиком, бросил в большой мешок. Больше мы его не видели.

1946 год

Я с дедом частенько бывала в опере. У него в оркестре знакомый скрипач, Македон Иванович. Тбилисский оперный театр – особенный, в мавританском стиле. Внутри четыре яруса, прекрасная акустика. Помню балеты: «Дон Кихот», «Бахчисарайский фонтан», «Лебединое озеро». Там блистает Чабукиани. Все говорят о нем. Он знаменитый, приехал из Москвы. Грузинская опера Палиашвили «Даиси». Из классического репертуара: «Травиата», «Риголетто», «Кармен».

Перед началом из оркестровой ямы раздавались звуки настройки. Интересно! Приятно было во время антракта подойти к оркестровой яме и увидеть, как настраивают инструменты, поздороваться со знакомым.

Осенью с теткой Дуду мы гуляли в городе, и она сказала, что меня нужно определить в кружок кройки и шитья во дворце пионеров. Бабушка согласилась. Мне дали красивую старинную плетеную корзиночку, в которой были швейные принадлежности. В выходные дни я самостоятельно отправлялась во дворец пионеров. Он в самом центре города, напротив оперного театра. Это бывший дворец наместника Кавказа и Крыма, знаменитого графа Воронцова. При входе – небольшой сквер.

Шитье меня совсем не привлекало. Шили маленькие кукольные платьица, переднички. Пришла – зовут в кино. В зеркальный зал. Я обомлела. Огромный зал весь в зеркалах. Показывали фильм «Петр Первый». Мне совсем не понравилось.

Во дворец я ехала на трамвае. Сначала до Воронцовской площади, потом через Куру вверх по Земелю и далее вдоль Куры до Александровского сада, где трамвай делал круг. Оттуда вверх до проспекта Руставели мимо оперы. Я заглядывала в кассу. Билеты были совсем недорогие. И вместо кружка шла в оперу. Доверчивая, как-то в антракте оставила свой билет на стуле. Пришла, а там сидит мальчик.

Но главное событие было в середине зимы. Я привычно поднялась к опере и зашла в кассу. Мне сказали, чтобы я торопилась. Спектакль только начался. «Евгений Онегин». Я вошла в зал в середине увертюры. Дальнейшее было волшебно. Особенно письмо Татьяны, лейтмотив. Музыка меня потрясла. В потрясенном состоянии, наполненная Чайковским, я приехала домой. Музыка продолжала звучать. Не могу успокоиться. Хочу поделиться с бабушкой, теткой. Но дома не до меня. Тетка во дворе рубила дрова и топором разрубила остроносый туфель, поранила палец. Палец завязали, а туфли пропали. Так я ни с кем не поделилась своим впечатлением. А музыка долго, долго звучала в моей голове. Впечатление осталось на всю жизнь.

В студенческие годы в Москве я попала в Большой театр на галерку. И так же переживала. «Кто ты – мой ангел ли хранитель, или коварный искуситель…»

Во дворце я стала посещать в библиотеку. В шкафах хранились старинные книги, и я весь день просиживала там, вместо того чтобы ходить на кружок. Меня засекли девочки из кружка. Отвертеться не удалось.

Осенью 1947 года в Тбилиси была эпидемия скарлатины. Только о ней и говорили. Заболевали целыми классами. Когда меня спросили, почему я не хожу в кружок – я соврала, мол, болела скарлатиной. Однако девчонки сказали, что видели меня в библиотеке. А потом и я заболела.

Увезли в далекую больницу, в Сабуртало. Отрезали мои большие косы, побрили наголо. Я оказалась в огромной палате, где было много грузин, армян. Я быстро освоилась, мне там понравилось. Вечерами мы баловались, прыгали. Но потом у меня резко поднялась температура. Очнулась я в отдельной палате. Рядом со мной дежурила тетя Дуду. Оказалось, я несколько дней была при смерти и она меня выходила. Сквозь забытье я слышала, как обсуждали важную проблему: сильная девальвация рубля. В один день деньги были обесценены. Говорили, что спекулянты скопили мешки бумажных денег и мгновенно обеднели.

Тетя кормила меня с ложки. Из больницы я вышла худой, слабой. На голове вырос ежик. Волосы стояли дыбом.

Я была привязана к деду и любила ходить с ним на прогулки. Не без надежды на то, что он купит мне пончик. Пончики, такие вкусные, с заварным кремом, продавались на углу проспекта Плеханова и нашей улицы. Иногда я скапливала рубль, что давала бабушка в школу, и покупала пончик. С дедом не получалось – он был жадноват.

У деда с бабушкой была хорошая библиотека, и я с раннего детства много читала. Прочла в прекрасном издании всего Виктора Гюго и многое другое.

Только я встала на ноги, весной 1948 года по приказу деда меня отправили на Зеленый мыс.

Мама в Махинджаури

Годы после развода были суровыми. Мама осталась на Зеленом мысу с моей прабабушкой Марией Константиновной. Продолжала работать в колхозе.

В мамину бригаду входило несколько женщин: Вета Васильева, Катя Щепетова, жена Абдульчика – аджарка Хаджер с перевала.

Собирать чай поднимались на Омбалури – далекий участок высоко в горах, над Чаквинским перевалом. Сначала вверх по даче Карелиных, потом лестницами и тропинками мимо чайтехникума до перевала. И снова вверх, вверх – в горы. Чем выше, тем дорога круче, а вид на море – обширнее.

Наконец участок на склоне, занятый рядами чайных кустов.

Мама была стахановкой. Ловко, без брака собирала чайные флеши. Иногда она брала меня с собой. В горах были густые заросли ежевики: черной, нежной, сочной, которую собирали на варенье.

Это было время выживания, трудной работы в колхозе.

Соседки, входившие в бригаду сборщиц чая, подружились. Долго потом встречались, вспоминали былые годы. Народ в тех краях очень доброжелательный. При встрече обязательно нужно обняться, поцеловаться, поделиться новостями, что-то вспомнить, и обязательно спросить о здоровье. Есть поговорка: родственники далеко, сосед рядом. Но соседки-аджарки заняты своим хозяйством. С ближайшей соседкой Катей мама не дружила. Они совсем разные. Мама со своими знакомыми не поддерживала длительных связей. Подруг у нее не было.

Тогда, и позже все боялись налогового сборщика. Когда мама уже не работала в колхозе, платила за мясо, за яйца у себя на работе как сельский житель, а также и в колхоз. Сверху, со стороны техникума, спускался налоговый агент, он же колхозник-сосед. Издалека громко кричал: «Вереника, Венерика». Примерно так. Мы прятались, как будто нас нет дома. Нам нечем было платить. Иногда он добивался своего. Тогда начинались скандалы, слезы. А иногда не мог докричаться и в досаде уходил. До следующего раза. От него, не отвертишься.

С 1943 года, когда я училась в школе в Тбилиси, на Зеленом мысу бывала только во время летних каникул. А мама жила там круглый год.

Жизнь на Зеленом мысу шла своим порядком. Главной кормилицей была корова. Купили в горах, в греческом селении Дагва, молодую черную корову без одного рога. Звали ее Маврушка.

Как и раньше, мама вставала ранним утром, затемно доила корову, процеживала молоко и по тропинкам с большим бидоном шла на Зеленый мыс. Иногда под дождем – зимой здесь часто льют ливни.

Ей нужно успеть на пригородный поезд. В городе – быстро разнести молоко и купить теплый душистый хлеб. Дома накормить бабушку, потом корову.

К этому времени мама дважды и очень неудачно побывала замужем. У нее двое детей. Но она с ними разлучена. Сына увез Шурик а я живу у ее родителей. Мне объясняли: так нужно, потому что мне в школу ходить далеко. Позже мне стало ясно. Дед взял меня в Тбилиси взамен. Взамен ухода за его матерью, Марией Константиновной.

Трудный быт. А за холмом, над морем, светится огнями санаторий ВЦСПС.

Туда с фронта приезжают офицеры, поправляют свое здоровье, отдыхают. А мама так хороша собой, так прелестна! Ей только тридцать! Так хочется счастья! Вечером танцы. Она танцует, словно нежная бабочка. Все ею любуются. Но танцы кончаются и приходится в темноте: садами, скользкими тропинками возвращаться в свой дом, где она живет одна со старой бабушкой.

Голодно. С военной трассы, прорезающей противоположный крутой склон горы, свалилась в овраг лошадь. Солдаты добили ее, а наверх не стали поднимать, оставили. Мясо! Катя с мамой побежали, вырезали куски. Потом долго досадовали, что взяли мало, язык забыли вырезать. Это мясо вспоминали много раз после войны.

Спасала рыба. Зимой – маленькая, вкусная, жирная хамса. И еще катран. Черноморский тунец величиной с локоть. Жир из него вытапливали, и он пах почти невыносимо. Но это был единственный доступный жир.

Сеяли кукурузу в нижней части сада, на том большом пустыре, где я пасла корову. Кроме кукурузы, мама выращивала суходольный рис и сою. Климат в Батуми влажный. Рис уродился хорошо. Приспособились его лущить, сушить, проветривать. Вот и крупа.

Мама варила и мыло. Для этого необходим жир. На даче Карелиных до войны были посажены тунговые деревья. Осенью с деревьев на землю падали маслянистые плоды величиной с грецкий орех. Пропитанные высококачественным маслом, они годились для варки мыла. Рецепт я забыла. Но мама очень гордилась этим мылом. Жир, зола и еще что-то.

Что касается углеводов – спасала хурма. Из нее варили бекмез, жидкое сладкое повидло. А так как в хурме до 20 процентов сахара, то бекмез получался сладким, заменял сахар. Так выживали.

В Батуми, когда привозила молоко, мама познакомилась с Ниной Петровной Георгадзе – художницей. Она работала в кинотеатре, рисовала афиши для кинотеатра. Нервная молодая вдова. У нее сын Эдик, мой ровесник.

Эдик, которого я звала: «Эдюкан-таракан», шмыгал носом. У него был постоянный насморк. Важничая, он говорил, что может смотреть все фильмы по много раз.

Нина Петровна родом из Ленинграда, в девичестве Неклюдова. В тридцатые годы приехала строить БНЗ (Батумский нефтеперегонный завод).

С Ниной Петровной мама шьет босоножки на продажу. Это совсем не просто. Сначала вырезают заготовки – две широкие ленты из полотна. По моде того времени Нина Петровна раскрашивает эти ленты масляной краской. А мама обшивает на ручной машинке «Зингер», которая может шить все. Мама гордится этой машинкой. Кроме лямок, расположенных крест-накрест, босоножке нужен задник. Он также раскрашивается. Затем прибивают каблуки, подошвы. Потом заготовки пришиваются к подошве, прилаживается каблук. Весь процесс проделывала сама мама. Получалось красиво и крепко. Эту обувь куда-то носили сдавать, получали за нее деньги. В дело шли и старые шляпы. Но для себя, для внутреннего пользования. Знакомство с Ниной Петровной мама поддерживала всю свою жизнь.

Мама все время одна. В колхозе работать тяжело. Приходилось таскать тяжести. В результате опущение матки. Дали справку.

Чтобы устроиться на государственную службу, необходимо выйти из колхоза. Таков порядок. Мама воспользовалась справкой, вышла из колхоза и поступила работать в санаторий ВЦСПС в биллиардную. К концу войны это снова санаторий. На отдых, поправку здоровья едут победители, офицеры. Катают шары в биллиардной, а мама что-то записывает. Временных кавалеров больше чем достаточно. Танцы. Но все непрочное, ненадолго. До сих пор для меня загадка – почему мама, в которую влюблялся буквально каждый, кто ее видел, без исключения, больше не вышла замуж?

Одно из предположений – боялась деда. А тот оставил дочь-красавицу с матерью, сам живет в Тбилиси. Вероятно, он надеялся, как и многие в то время, что этот колосс на глиняных ногах – советская власть – рухнет. Но пока жив был главный деспот, ни о какой другой власти и помыслить было нельзя. Нужно было приспосабливаться.

Мне 10 лет. Летом, приезжая на Зеленый мыс, я по утрам пасу корову. А днем бегу на пляж.

Вся моя одежда – черные сатиновые трусы. Мчусь в овраг, так же быстро взбегаю на холм. Вдалеке вижу море. Оно манит и сверкает бликами на солнце. Быстрей, быстрей. Я перескакиваю сразу через нескольку ступенек. Вот и платформа, и обрыв. Потом пляж. Море после шторма волнуется, волны большие. Пляж почти весь залит наступающим прибоем. Почти никто не купается. Только смотрят с пригорка. Но я с ходу прицеливаюсь и бросаюсь в пасть набегающей волне. Начинаю кататься на хребтах волн. То проваливаюсь, то поднимаюсь с очередной волной. Гребешки накрывают мою голову, но я выныриваю. И так долго-долго.

Выплывать нужно осторожно. Приноровиться, когда волны не такие высокие. Посчитать их ритм. Обычно шесть-семь валов самые большие, потом небольшой перерыв. Тогда волны мельче, и можно с очередной волной выброситься на берег, да так, чтобы, откатываясь, та же волна тебя снова не утащила, не засосала в кипящую пучину, в водоворот с песком и камнями.

Батумскую бухту заполнила эскадра. Обычно пустынная, с играющими на поверхности дельфинами, бухта сразу изменилась. Морская гладь исчезла. Потом корабли ушли. От Батуми до Ялты стали курсировать большие корабли: «Победа», «Адмирал Нахимов», «Грузия». Трофейные. Говорили, что «Победа» называлась раньше «Патрия».

К религии, также как и Майя, мама была равнодушна. Только перед смертью она стала задумываться.

Благодаря знанию английского языка мама поступила на работу в библиотеку ботанического сада. Там она и проработала до своего последнего часа. Всем было известно, что она владеет тремя иностранными языками. Так оно и было: французский, впитанный с молоком матери, немецкий и английский. Это придавало маме вес среди окружающих. Она любила читать по-английски. Однако высшего образования так и не получила.

В ботаническом саду ее любовником был Анэли из Тбилиси, занимавшийся анатомией растений. В Батуми прибыл в длительную командировку. На фото в альбоме, доставшемся от мамы – кокетливый стройный красавец.

Мне 9 лет. Я живу у бабушки в Тбилиси. Вечером с визитом пришел Анэли. Я спала за шкафом. Почему бабушка разрешила пройти развратнику ко мне за шкаф, к моей кровати? Он говорил, что хочет пожелать мне, своей новой дочке, спокойной ночи. И стал целовать меня взасос. Это было ужасно. Я не спала всю ночь, но ничего не могла сказать взрослым. Наутро бабушка стала учить меня, как подшить платок для нового папы. Увидела, что я вся дрожу. Она обо всем догадалась.

Помню сквер на Верийском спуске. Мама долго объясняется с Анэли. Рядом со мной два мальчика – его дети. Он цинично признался ей в том, что хотел растлить меня.

Прошло много лет. Анэли работал в Тбилиси в медицинском институте на кафедре ботаники. Издал книжку с анатомическими структурами, которые он наблюдал под микроскопом и зарисовывал. Они компоновались в определенном ракурсе, получались фантазии эротического плана. Слащавые нагие красавицы. Это странное произведение он распространял среди ботаников.

В начале восьмидесятых годов, когда я писала докторскую диссертацию, заведующая кафедрой ботаники педагогического института в Москве Татьяна Ивановна Серебрякова показала мне книжонку, подаренную ей Анэли. Я листала и вспоминала нашу комнату, мою кроватку за шкафом.

В 1982 году я гостила у мамы на Зеленом мысу. Она, как обычно, привела очередного гостя. Сухой старичок оказался не кем иным, как Анэли. Мама гордилась моей ученостью.

У мамы было еще несколько проходящих временных привязанностей до появления более постоянного, но, увы, живущего в Ленинграде, женатого Леонида Михайловича Ишова.

Тетка Майя

Средняя сестра мамы не отличалась красотой. Она была ладной, приземистой, лицо миловидное. Но красавицей не назовешь. Была в ней веселость, жизненная сила. Она часто рассказывала о своей студенческой жизни. Был целый набор анекдотов, коротких воспоминаний, которые повторялись каждый раз при появлении в нашем доме нового гостя.

Тетка в Тбилиси сначала работала медсестрой, потом поступила в медицинский институт, на стоматологическое отделение. Хотя ей там не нравилось, но других мест не было. Медсестрой она работала в хирургическом отделении и потом всегда вспоминала, как ловко все освоила, как сработалась с известным хирургом, помощницей которого была. Курила с самых ранних лет. В, первые дни войны ее вместе с другими студентами медицинского института отправили в иранский поход, о котором она вспоминала с ужасом: эпидемия, голод. Ее как немку, отозвали. Перевели на работу в Гори, в госпиталь.

Из Гори тетку отправили в Белоруссию, в Витебск, только что освобожденный от немцев. В 1946 году, когда она вернулась в Тбилиси, она была уже в третий раз замужем – в 28 лет. О своих студенческих днях, о войне она также любила рассказывать. Рассказы эти со временем стали штампованными, но хорошо запомнились.

Перед рождением сына моя тетка переехала на Зеленый мыс. Ее муж Федор Шпаков уехал в Сибирь, откуда был родом. Их сын Олег родился на Зеленом мысу в сентябре 1946 года. Тетка дала ему другую фамилию – Нефедьев. У нее в паспорте стоял штамп о замужестве с Павлом Нефедьевым, пропавшим на войне. Рассказывала, что, когда пошла регистрировать ребенка и хотела дать ему свою фамилию, ее стали обвинять в том, что она нагуляла сына. Тетка разозлилась, предъявила паспорт. Таким образом, Олег стал Нефедьевым. Хотя как раз он был Федьевым, то есть сыном Федора Шпакова, добавляла обычно тетка, рассказывая эту историю в красках.

Мама очень обрадовалась сестре. Часто рассказывала, что первое время они вместе спали в одной кровати. Чтобы согреть дом с новорожденным Олегом, был разобран домик на площадке, который ранее использовался как коровник.